(События в мире людей)
Пионерлагерь «Огонек»
Шло лето 1981 года. Ребятам моего класса было по десять-одиннадцать лет. Начиная с июня месяца, нас постоянно вывозили в наш «личный» интернатский пионерлагерь «Огонек», расположенный примерно в пяти километрах от северо-западной окраины города. Формально это было последней границей городского пригорода, а фактически являлось началом тайги, самой настоящей, с кедровником, дебрями, непроходимым папоротником в пол роста человека. Когда-то, ГорОНО дал добро бывшему директору на то, чтобы в этом месте (где раньше была хозяйственная территория одного из шефствующих над нами предприятий), расположить летний выездной лагерь дачного типа и определил условия, которым данное поселение должно было соответствовать. Они были довольно скромными по тем временам, и должны были соответствовать жилищным стандартам с минимумом удобств. В этот минимум входили: столовая, деревянные домики-бараки, насосная станция, электроснабжение, туалеты. Строительство бани, летней площадки для самодеятельности, административного корпуса и даже забора как объектов второстепенного значения растягивалось на неопределенный период и, честно говоря, было почти необязательно, поэтому с ними никто особенно-то не спешил. А вывозить детей куда-то все равно было нужно по нескольким причинам.
В числе главных — необходимость проводить летний плановый ремонт интернатских корпусов. А так как интернат финансировался извне весьма посредственно, было дано добро на практически полное самообеспечение, в которое входили, прежде всего, животноводство и практика сельскохозяйственных работ.
Иногда в «Огоньке» проводились и развлекательные мероприятия: дискотеки, просмотры фильмов, КВНы, соревнования — в общем, все, что досталось в наследство от обычной цивилизованной городской жизни. Все это разнообразило жизнь весельем, безграничными приключениями, контролируемыми, однако, в рамки дисциплины и порядка. В таких обстоятельствах воспитатели и дети относились друг к другу довольно уважительно, случаи каких-то серьезных инцидентов были крайне редки. Дальше «огрызания» со стороны детей и подзатыльников со стороны воспитателей обычно не шло. На моей памяти был только один случай, когда великовозрастный школьник стал сопротивляться и затеял драку с воспитательницей. Зато на моей памяти бывали и случаи, когда воспитанники «дружили» с «воспитками». Такие романы случались периодически, но особой огласке не придавались, были окружены тайнами и романтическим ореолом.
Деревянные жилые домики состояли из построек, возведенных в два захода. Сначала были построены два длинных барака, разделенных внутри на два отделения, человек на тридцать каждое. Потом — семь квадратных домиков, расположенных зеркальной буквой «г». В них могло разместиться человек по десять-двенадцать. Один такой домик был отведен под «Ленинскую», где стоял телевизор и лежала пресса, завезенная из библиотеки интерната. Обычно в одном из таких домиков жил и я. Места для остальных планируемых построек в пределах выделенной территории было более чем достаточно. Только большой необходимости в них не было. Поэтому они появлялись медленно и последовательно, друг за другом из года в год, словно бы для разнообразия: баня, админкорпус, летняя площадка с эстрадой.
Недалеко от лагеря грунтовая дорога, ведущая в западную тайгу, пересекалась с дорогой на восточные поля. На этой развилке буквально пару лет назад была проведена большая работа по очищению находящегося рядом болотца и превращению его в приличный пруд. Который был назван по фамилии бывшего директора — «озеро Ильинское». Гусеничные тракторыбульдозеры и экскаваторы выскоблили от камыша и вычистили от всевозможных осадков дно, разровняли и засыпали уплотняющими материалами кромку берега, а благодаря родникам и ручейкам озеро быстро наполнилось чистой водой. Однако настоящим озером получившийся водоем можно было назвать с большой натяжкой. Скорее, это был все-таки прудик- лягушатник. Дно по происхождению почвы илистое, с многолетними глубинными отложениями и запахами, оно так просто не сдавалось, и поэтому вода никак не могла долго оставаться чистой. Прибывала она не так скоро, как бы того хотелось, и убегала в глубокий яр по ту сторону бруствера тоже медленно.
Каждую новую весну, приезжая на посадки, мы с горечью отмечали изменения не в лучшую сторону. Купаться в этом пруду с каждым годом желания становилось все меньше: мутновато, мелковато, пиявочки и лягушечки, да и разгуляться негде. Приходилось, по заведенной давней традиции ходить за пару километров на озеро «Мишиха», расположенное ближе к городу, вокруг которого сосредоточена большая часть домашних пионерлагерей: «Сокол», «Гайдар», «Чайка» и др.
Упомянутая грунтовая дорога огибала всю северо-восточную часть лагеря и утопала в зеленой шубе нескончаемых манящих лесов, предваряющих собственно саму густую и упоенную собственным могуществом тайгу. Дорога являлась главной по отношению к еще целому ряду берущих от нее начало, ведущих, в основном, на сенокосы и овощные поля, которые засаживались собственными силами. Это были, по большей части, поля картофеля и гороха. Первый впоследствии поступал на общую кухню, второй сеялся исключительно для свиней, но к своей зрелости если и доживал, то в лучшем случае — наполовину, осаждаемый в период созревания детьми словно саранчой.
Многочисленные поля и огороды лежали в окрестностях пионерлагеря. В результате, он стал чем-то вроде трудового поселения, где дети имели практически полную свободу в выборе места для своего времяпровождения. Свобода начиналась с поляны для пионерской линейки — обязательного атрибута каждого утра и вечера, а заканчивалась где-то в бескрайней таежной глуши, до которой только могли донести ноги — забора-то не было и не намечалось.
Ограничения накладывал, следовательно, и определял степень проникновения вглубь лесов, лишь строгий распорядок дня, в котором было четко и однозначно расписано, когда вставать, когда кушать, когда наводить порядок вокруг своего жилья, когда работать на полях, и когда ложиться спать. И, разумеется, строгий график выездных работ, которые были расписаны на все лето. Если ты мог вписываться в эти нормы, то все остальное, что делалось недемонстративно и потихоньку, негласно было дозволено. Благодаря такому удачному соотношению внутренней свободы с внешней зависимостью, именно здесь я мог в полной мере чувствовать себя самим собой — маневренным, чутким и, главное, никому неподотчетным исследователем глубин самого себя и окружающего мира. Природа, в свою очередь, словно усиливала все глубинные процессы внутри меня, а режим лагеря и его удаленность от цивилизации создавали для них неповторимый колорит, объединявший воедино сказку и суровую реальность. А поскольку такое объединение уже с самого начала существовало во мне самом, то здесь-то и обнаруживались наиболее благоприятные условия для самореализации.
Иная реальность
Сам лагерь стоял слегка на пригорке. Если же спуститься вниз по травянистому, зеленому и цветущему западному склону, то там, возле ручья, располагался свинарник, представляющий собой неказистый, почерневший сарай с большим двором, вытоптанным копытами и украшенным засохшими на солнце заскорузлыми узорами грязи. Огорожено это место было стволами сухих деревьев, сконструированных наподобие конских загонов. За свиньями в городском свинарнике кроме детей, смотреть было некому, поэтому у них тоже был свой летний выездной сезон: куда мы, туда — они. Мы с Олегом Ереминым, моим одноклассником, стояли по эту сторону ограждения возле большой железной бочки и с упоением уминали ее содержимое. Олег со знанием дела пояснял:
— Это ж самая полезная пища, комбикорм. Ты думаешь, почему ее свиньям дают? Вишь, какие они все жирные.
— Ерема, а что такое комбикорм?
— Ну, это чето типа отсевов из хлебокомбината. Я раньше часто с отцом ездил туда, ел, мне лично нравится. А тебе че, нет?
— Не, вкусно, — с довольным видом произношу я и запускаю руку за новой порцией, — просто охота знать, че жрешь-то. А то, не дай Бог, пронесет еще.
— Не бойсь, это ж мука, а не зелень. Чего от нее будет?
Олегу, как знающему толк, полагалось есть меньше, и он остановился, сделав вид, что уже сыт. Я еще пару раз приложился. А он, как инициатор, смотрит и ждет, что я буду есть, есть и есть, тем самым придавая ему вес в собственных глазах. Мне успела поднадоесть эта однообразная смесь из муки и отрубей. Олег, увидев, что я собираюсь отойти, спохватился:
— Ты, Сань, на меня не гляди, я стоко этого добра в свое время пожрал — жуть. Ты мни, мни, не бойсь, не отравишься. Это же еще не разбавленное, не из корыта.
— А его, че, разбавляют? — осведомляюсь я, потихоньку отодвигаясь от бочки.
— Ну а как же, чтоб оно разбухло, чтоб побольше стало. Свиней-то вон скоко, а комбикорма мало. Им сюда помои принесут, водой зальют, смеси добавят — и готово. Они и трескают, знай себе. Им-то че? Только морду наедать — вот тебе и всего делов.
Я киваю, дожевывая остатки последней жмени. А сам уже поглядываю по сторонам, отыскивая проход к воде. Олег ловит мой взгляд и, вторя ему, выдает: «Ща пить пойдем, придется через свиней идти», — и тут же несколько неуклюже, словно боясь показать, что ему этого тоже давно хочется, медленно пролез между двумя горизонтально закрепленными к столбам жердями. Я перелез через верх, встав одной ногой на среднюю и перекинув другую на ту сторону. Прежде чем прыгнуть, примерился, чтоб не оказаться в большом потрескавшемся деревянном корыте, вылизанном до блеска. Потихоньку пробираемся между большими лежащими и хрюкающими тушами, некоторые из которых поднимают разморенные огромные морды, услышав наши шаги. Стараясь не наступать в грязь и обходить коряги, мы побрели в сторону ручья, протекающего по кромке леса, примыкающего с юга. Здесь, под сенью смешанных деревьев, была тень и влага, а чуть правее — выход к воде, специально предусмотренный для здешних любителей поразводить грязь.
Олег — большой знаток свиных повадок, не удержался от соблазна показать мне, как они хрюкают от удовольствия, когда почешешь их по покрытой коростой спине. Он это делал рукой. Я попробовал это сделать подвернувшейся сухой палкой. Эффект тот же. Возле уха было чище, и я рискнул почесать рукой. Свинья буквально развалилась, подставив мне тут же все свое упитанное, более мягкое, чем спина, но такое же грязное пузо, утыканное грибочками сосков. Надежд ее я не оправдал, чесанул раза три от силы и двинул дальше. Она недовольно хрюкнула мне вслед, изогнув в мою сторону огромную тупую морду с загнутыми вверх, как будто улыбающимися краями рта.
Возле ручья, когда свиньи оказались ниже по течению, мы снова перелезли через изгородь, чтоб оказаться снаружи, и там присели. Здесь сильнее пахнет сочной травой и мокрым мхом. Подставили под струю ладони, напились, умыли обветренные, шершавые лица. Вода прохладная, вкусная, освежает и приободряет. Известное место. Здесь своего рода болотце, но не открытое, а лесное. Всюду под ногами вода, можно в нее угодить то здесь, то там, когда, казалось бы, наступаешь на траву. Есть и сухие места, но, в основном, все покрыто водянистой болотной травкой, наступать на которую опасно — можно по колено, а то и глубже, провалиться в жидкую грязь. Но сам ручей протекает не в болоте, а ближе, он чистый, прозрачный, от него нет никакого неприятного запаха. И к свинарнику он подходит чуть ниже того места, где мы находимся.
Но главное: вдоль ручья в изобилии растет черная смородина! Как увидишь куст — уже не оторвешься, пока его весь не оберешь. В другой раз приходишь, а тут еще кустов десять. И все тебя дожидаются — надолго хватает. Частенько, когда устанем от малины, бегаем сюда из противоположного конца наших владений разнообразить рацион. Вот и сейчас не мешало бы разбавить мучное кисленьким. Тут, правда, света солнечного поменьше, а комаров больше. Но что поделаешь, на то они и комары, чтоб предостерегать людей от страшных, опасных, болотистых мест.
Вволю наевшись смородины, спохватываемся. Время уже к обеду, отсюда можно и не услышать призывный звук горна, который выводит мелодию «Бери ложку, бери хлеб и садися за обед!», — нужно торопиться назад. Есть несколько путей. Но самый надежный тот, который идет вправо, в горку, мимо грядок. Там тоже можно полакомиться, посажены и морковка и свекла и еще много разного, нам, постоянно рыскающим в поиске дополнительного пропитания, особенно выбирать не приходится. Пока доберешься до столовой, можно успеть сгрызть морковочку. Правда, лучше бы наоборот, попасть сюда после столовой, чтоб успеть эту морковочку помыть. А так придется вытирать травой да чистить стекляшкой. Тем временем мы незаметно взбираемся на пригорок, где красуются длинные ряды хвостатых насаждений. Опытным взглядом оцениваем ситуацию: никого нет, значит, либо все-таки на обед убежали, либо на какое-то мероприятие поплелись.
Я оглядываюсь назад, сам не зная, почему. Олег уходит вперед. И тут внезапно вижу нечто. Над кромкой леса, который с этого положения оказывается слегка под нами, с быстротой метеора носится нечто необъяснимое, светлое, полубесформенное. Я мгновенно отдаю себе отчет в том, что Олег этого не увидит. Что-то подсказывает мне, что это Нечто, скорее всего, плод моего воображения. Поэтому окликать друга я не стал, а на его призыв подтягиваться ответил, что, мол, сейчас догоню, пусть идет сам, не ждет.
Решив подыграть этому «воображению», я начинаю внимательнее и пристальнее всматриваться в открывшуюся картинку, чтобы четче представить детали. В тот же миг, где-то внизу, со стороны свинарника, который теперь оказался правее, заметил еще одно движение, под стать первому, но более тяжеловесное. Мое воображение внезапно раздвоилось: одновременно «сфантазировать» две сцены было уже куда труднее. Потихоньку до меня стало доходить, что это не совсем обычная фантазия. Мне удавалось видеть два одновременно происходящих, но абсолютно не синхронных процесса, и я все детальнее мог рассматривать их. С той только разницей, что один из них видел четко, другой — периферическим зрением, пока не переводил на него внимание. В конце концов, стало видно, что это не просто движение, а перемещение каких-то летающих существ. Мне всегда самому хотелось летать, и когда смотрел на необозримое море лесов, почему-то именно с этой высокой точки особенно впечатляюще выглядевших, хотелось вспорхнуть и взлететь над зелеными просторами, чтоб помчаться в неизвестные дали ради невероятных подвигов!.. Наблюдение продолжалось несколько минут, потом мне стало труднее удерживать видение в фокусе. «Как бы сохранить его, как бы суметь вызывать регулярно, по своему желанию?» — думалось мне. Что именно я вижу, в этот момент не особенно меня волновало, видение не причиняло никаких неудобств, не предъявляло никаких требований, похоже, вообще не имело ко мне никакого отношения. Оно было просто необычным и его видел лишь я. Я один. Вот и все, что можно было констатировать.
И тут мне очень захотелось, чтобы какие-то отношения между мною и увиденным все-таки существовали. Ведь, по сути, я один в этом огромном мире, у меня нет ни родителей, которые позаботились бы обо мне, ни постоянных друзей, которые бы всецело понимали мои мечты и мысли и разделяли их целиком и полностью. Мы, интернатские дети, росли сами по себе и почти ничем не отличались от тех самых свиней. Нас кормили, учили, давали нам возможность как-то себя проявить, чтоб потом кто-то, где-то, как-то нас использовал по своему усмотрению. А что у нас внутри, кто мы, зачем мы живем, с чем пришли в этот мир — никого не интересовало и не волновало! Часто воспитательницы вздыхая, говорили, что от нас никакого толку в жизни не будет. Мы были всего лишь такими же, как эти свиньи, кусками мяса: одинаковыми, грязными, вшивыми, огражденными забором правил и обреченными на убой самим своим происхождением и предназначением.
И хоть внешне все свидетельствовало именно об этом, согласиться с таким положением дел я никак не мог. Когда я видел царящую вокруг несправедливость, равнодушие и злобу, то всегда думал, что скоро вырасту, стану совсем не таким, расскажу, напишу им о другой жизни, покажу ее, чтоб люди смогли измениться! Мне казалось, что они не понимают этого только потому, что негде узнать, увидеть, услышать лучшего, а я могу это высказать, озвучить, мне только нужно немножко времени, чтобы обрести самостоятельность, чтобы научиться правильно выражать свои очень уж емкие мысли. И предложить перестроить мир с учетом того, как он видится со всех сторон, а не однобоко глазами взрослых. А то у каждого какая-то своя искаженная правда, которая при столкновении интересов всегда порождает чью-то боль, страдания, озлобленность. Сегодня страдаешь ты, завтра от тебя, потом снова ты, и так по кругу! Порой я задыхался от невозможности сказать то, что понимаю, и от недоумения, почему этого не понимают взрослые! И нужно было терпеть, терпеть и еще раз терпеть всю эту глупость, косность, самодурство, порождаемые нами в отношении друг друга только потому, что не хотим и не можем разобраться в мотивах и интересах друг друга, обо всем судим лишь с собственной колокольни. Но и своих собственных мотивов зачастую не понимаем. В своих побуждениях и то разобраться не можем. И жизнь поэтому кажется сплошной цепью случайностей…
А тут вдруг у меня появилось нечто, что возникло без изматывающего труда, какого бы то ни было принуждения, само по себе: легкое, изящное, вездесущее, не имеющего намерения давить на меня и заставлять делать что-то через силу. Как это разительно отличалось от того, что меня обступало в окружающей действительности. Что это могло быть? Да важно ли! Важно, что оно есть и оно доступно моему видению. Мне нужно только найти этому место внутри себя, как-то обозначить и назвать, определиться со смыслом и перспективами предстоящего взаимодействия. Не нужно было иметь какого-то серьезного образования, чтобы сразу понять, что это — явление незаурядное, что оно как-то связано с мистическим миром, с осуществлением заветных желаний, с волшебством.
И тогда я, памятуя услышанные и прочитанные сказки, бессознательно наделил увиденные мною существа человеческими формами и однозначно разделил их по категориям: хорошие и плохие. Тех, что были легки и радостны, я назвал «голубыми» и отнес к категории хороших, потому что они были добрыми и отзывчивыми. Тех же, что возникли над свинарником и были тяжеловесными и мрачноватыми, я наименовал «темно-фиолетовыми» и отнес к категории плохих. Довольно быстро я сообразил, что они между собой постоянно «воюют» и, значит, мне будет дано право как-то влиять на этот процесс на стороне тех, кому я симпатизирую. С этой минуты я вновь стал сознательным воином Сил Света. Меня охватило чувство важности происходящего, радость от сознания своей нужности хоть где-то и в чем-то!
Небесный воин Рауль
Таким воином я и вошел в палатку (так мы называли свои домики). Все уже лежали в постелях, кто-то даже успел заснуть. Альбина Михайловна, сощурив глаза, встретила меня не очень приветливо.
— Набабкин, где это ты шлялся?! Тебе что, нужно персональное приглашение на обед? А сончас для тебя что, отменили?! Ну-ка быстро мыть ноги и в кровать, свой обед ты профукал. И чтоб мне ни звука! Спать!
Посмотрев пару секунд на воспитательницу широко раскрытыми глазами, я силился понять, может ли она догадаться, что со мною произошло, способна ли прочесть это в моей душе. Заинтересует ли ее что-то во мне больше чем обычно, или она останется глуха и слепа.
Она пошла проторенной дорогой: «Что глаза разинул, тебе что-то непонятно? Повторить? Не заставляй меня принимать меры. Еще раз опоздаешь — накажу!»
Ну, в этом я и не сомневался. Наказывать она была мастером, так было проще всего решить любую проблему. Вызвать страх, через страх — зависимость и покорность. Ну, а покорность и послушание были нужны для того, чтоб меньше нами утруждаться. Все просто и примитивно. Но делать нечего, нужно играть по ее правилам. А то еще заставит весь сончас стоять возле кровати, — приятного мало. Ведь нельзя же назвать ее плохим человеком, просто таковы правила этой игры, других никто не придумал, и мы обязаны подстраиваться… Ей приходится регулярно входить в наше положение, а в ее — кто войдет? Она одна, а нас — десятки!
Делаю вид, что она меня смутила, в прихожей мою ноги в тазу, потихоньку проскальзываю в постель и исчезаю глубоко под холодящим одеялом. Все, меня нет, я выпал из сферы ее внимания, а значит — и влияния. Теперь она будет делать замечания только тем, кто шушукается, да сильно скрипит. Все это приносит ни с чем не сравнимое облегчение, и мне даже не обидно, что так обошлись с моим обедом, все ж таки в животе не совсем пусто. Чего там только нет, как бы это все не забродило! Поворачиваюсь к кровати Олега и вижу, как, слегка высунув свою физиономию, он из-под одеяла, строит уморительные рожицы, мол, пошла она туда-то и туда-то, а ты, мол, не робей, все равно мы сделаем, как знаем!
Прошло несколько дней, в течение которых я все больше убеждался в том, что действительно вижу нечто неординарное. Я успел глубже вникнуть в происходящее и окончательно идентифицировать увиденное как потустороннюю реальность, наполненную некими Живыми сознательными существами. Скоро мне удалось близко познакомился с Главным из Голубых, он быстро и положительно зарекомендовал себя и мы стали друзьями. Он много рассказывал интересного об этих существах и жизни, но чаще просто показывал их взаимоотношения. Они вели себя невероятно легко, свободно, раскованно, часто смешили, вообще быстро вызывали положительные эмоции. Порой на небе сгущались тучи и налетала орда «фиолетовых», эти тоже пытались как-то влиять, что-то демонстрировать, но приблизиться ко мне близко почему-то не решались — я объяснил себе это тем, что меня охраняет мой друг.
В общем-то, Существа действительно походили на людей. Даже больше, чем те могли бы себе представить. Они вообще делали только то, что я мог себе представить. Редко когда мне приходилось спрашивать объяснения тем или иным их действиям. Иногда мой друг, которого я называл Рауль, устраивал мне показательные выступления. Он говорил примерно следующее:
«Ну, чего ты так переживаешь из-за такого-то человека? Хочешь увидеть, что он собой представляет?» И если я давал согласие, он предлагал, скажем, ни на что этого человека не провоцировать, а просто внимательно следить за ним в течение дня. И обязательно именно с этим человеком происходил какой-то показательный случай, по которому о нем многое становилось понятным. Ярко давали о себе знать какие-то его характерные черты, наклонности, мотивы. Или Рауль просто помогал отвлечь внимание воспитательницы, когда мне хотелось, чтоб меня не заметили, или обеспечивал мое «неопоздание», вовремя уведомляя, что подошло время возвращаться в лагерь. Иногда он сообщал информацию, которая в чем-то помогала мне, или даже передавал мое сообщение родственникам, а после приносил мне их «ответ». Ответ меня не радовал, но Рауль не давал впадать в отчаяние, обнадеживая чем-нибудь приятным. Все это походило на игру. В ней все зависело от того, что я сам могу увидеть, понять и захотеть. Но лишь до одного случая.
Как-то вечером, когда на поляне перед столовкой проводилась дискотека, собрались ребята и девчата из разных отрядов, а мы — те, кто помладше, шныряли между ними. Я разговорился с Игорем Олениным, хорошим мальчишкой, годом старше. Высокий, крепкий, обаятельный, он отличался каким-то врожденным благородством, а единственным его недостатком было то, что постоянно прищуривался из-за плохого зрения. Он недавно прошел проверку Рауля и был признан «настоящим другом», хотя и с массой оговорок. Мы вообще с ним были чем-то похожи: оба — натуры творческие, оба мечтательные и спортивные. Но он к спорту тяготел явно, а я предпочитал заниматься им тайно. Футболом же тайно не позанимаешься, здесь мы с ним никак не сходились, он его обожал, а я был равнодушен. Зато много вместе гуляли, обсуждали жизнь, книжки, изучали природу. В общем, я проникся к нему доверием и решил открыть свою тайну.
Оттащив в сторону от орущих колонок, я попросил его отнестись к этому серьезно, так как это мой секрет, которым еще ни с кем не делился. Мы взобрались на стоявшие неподалеку от входа на кухню здоровенные железные цистерны, наполовину врытые в землю. С них было хорошо видно с одной стороны футбольное поле, с другой — все, что происходит перед центральным входом столовой и, вообще, перед воротами лагеря. Тут я ему и сообщаю:
«Игорь, я сейчас кое-кого позову, а ты попробуй посмотреть туда, куда я покажу и скажи, что увидишь, ладно?»
— Добро.
— Ну вот, смотри на вон то облако, видишь?
— Которое хвостатое, как у коня?
— Где как у коня? Нет, рядом.
— Ага, вижу.
— Ну что ты там видишь?
— Ничего. А что там должно быть?
— Посмотри внимательнее. Человечков видишь?
— ???
— Их там трое.
— …Голубых таких?
— Точно.
— Вроде вижу. Это и есть твой секрет?
— А че, этого мало?
— Ну, а что дальше?
— Дальше все очень интересно. Если ты их видишь, и это не наше воображение, то будь добр, скажи, куда они сейчас переместятся. — И я мысленно прошу Рауля усесться прямо на крышу нашей столовки.
— Так, ну давай. Движутся… вижу… что-то потерял из виду… наверное, реактивные они пацаны.
— А ты посмотри теперь вокруг себя.
— Во, на крыше одного засек. Ножки свесил, на робота какого-то что ли похож.
— Это ты «Приключений Электроника» насмотрелся! Хотя, кто его знает, может, это и есть какие-то невидимки-роботы, как точно узнать-то? — и мы оба смеемся.
— Да точняк роботы! Кто же еще?! Чтоб так гонять! Это только Электроник с такой скоростью мог бегать, — настаивает Игорь на своей версии.
— Ну, мало ли кто это может быть. Может, какие-то неизвестные существа. Инопланетяне, например. Они же не бегают, летают! Может они нам помогают тут жить, а мы вот их не замечаем, блин. Примелькались что ли? Или мы просто окосели от своих забот.
— Инопланетяне? А где тогда их тарелки? Санек, а как ты их засек-то вообще? Я вот, сколько живу — первый раз такое вижу.
— Да я сам случайно заметил. Нажрался недавно отрубей, потом воды из болота напился, вместо обеда. Вот чего-то моча в голову и ударила! Ха-ха- ха. Хорошо хоть козленочком не стал! Ха-ха. Правда, пока плохого от них не было. Но это же еще не все. Ты вот лучше посмотри теперь на то облако, — моя рука взвивается в другую сторону, — что там видишь?
— Тоже что ли, человечки?
— Ну так видишь или не видишь?
— А поближе нельзя было бы? У меня ж со зрением неважнецки.
— Эти меня слушать не будут. Они совсем другие, подлянки всякие строят, им только дай повод, думаю, могут и мочкануть запросто, — опасные.
— А че, и такие бывают? Ты не загнул?
— Сам смотри. Я че, врать тебе буду?
Я вижу как Рауль, читая мои мысли, взвился выше того облака и ринулся прямо на восседающих на нем. Те переполошились и быстро стали разлетаться кто куда. Другие попробовали возвести что-то наподобие стенки. Рауль подлетел к ней, дотронулся рукой, и она рухнула. Он засмеялся и тут же стремглав спустился снова на крышу, весело поглядывая на нас.
Игорь чуть не офонарел. Его эмоции стали зашкаливать.
— Вот это ни фига себе! Там щас такое было. Атас! Один хотел с ними, типа, помахаться, а они от него чесать!
— Какого цвета?
— Да какие-то синие, даже очень уж синие, темно-синие.
— Точно. Это — «фиолетовые». Ты видел то же самое, что видел сейчас и я. Значит, это все-таки не фантазии. Получается, это уже не только мой секрет. А наш. Вот гляди, я сейчас тебе скажу, что там происходит, а ты сравни, это ли будешь видеть.
И я обрисовал ему одну уморительную сцену, когда двое «голубых», сидя на крыше, делали вид, что не могут поделить одну на двоих миску. А потом оба смешно изображали, будто уплетают за обе щеки. Намек был явно на то, что столовая под ними далеко не идеал, и что, чем вздорить, лучше делиться друг с другом. Игорь слово в слово подтвердил увиденное. Даже дополнил отдельные детали. Сокровенный мир стал реальностью.
С этого дня моя тайна переросла в некое таинство, которое могли видеть уже двое. Часто мы подолгу наблюдали за действиями этих существ, вслух рассказывая друг другу детали увиденного. И все-таки Игорь не задавался вопросом для чего все это нам открыто и какой за всем этим стоит смысл. А я пытался это понять. В этом плане у меня все же сохранилась часть личной тайны. Для него это было чем-то вроде игры, беззаботного развлечения. Со мною все обстояло иначе. Мне было важнее не просто посмотреть на какие-то диковинные сцены и повосторгаться тем, что мой товарищ их тоже видит, а уловить некий стоящий за этим смысл, поближе войти в контакт с Раулем, понять его намерения, цели, кто он и какой мир мне изображает, представляет. Игорь удивлялся:
— Санек, тебе не надоедает целыми днями думать только об этих роботах? Пусть себе живут своей жизнью, нам-то что до них? У нас своя. Видим — и ладно. Но жить-то тоже не нужно забывать! Может они и исчезнут так же внезапно, как появились, что тогда будешь делать? Лучше бы пошел с нами футбол погонял! Нам как раз вратаря не хватает.
— Ну, айда. Попробуем.
Но и на футболе я видел, как эти «ребята» делали подкаты, относя куда- то в сторону мяч, когда он оказывался между двумя летящими друг на друга разгоряченными футболистами, как отталкивали «фиолетовых», то и дело норовящих столкнуть мальчишек лбами, вызвать агрессию, неуправляемый азарт. Видел, как мяч, летящий практически ко мне в руки, вдруг, по велению «голубого», делал невообразимую петлю и влетал в ворота! Мне становилось понятно, что они учитывали интересы всех, а не только мои личные, подстраиваться лично под меня никто из них не собирается так как, судя по всему, у них есть свои, непонятные мне, задачи и цели, в которые мои личные интересы могут входить, а могут и не входить. Порой я делился с Игорем своими наблюдениями, чаще — предпочитал думать об этом в одиночку, видя поверхностное отношение.
На пересечении миров
Дни летели за днями. Почти ничего не менялось в нашем однотонном быте. А развлекали мы себя кто как мог. Я успел привыкнуть к присутствию в моей жизни Неведомого мира и его представителей, в чем-то даже научился понимать их, но, разумеется, говорить о полном понимании происходящего не приходилось: большая часть даже отслеживаемых событий оставалась для меня непостижимой. Реальность и открытый мною мир пересекались, но как-то странно, неоднозначно. Бывало я на кого-то обижался и в сердцах просил наказать обидчиков. Через некоторое время мое самолюбие успокаивалось, мы мирились, и я должен был признать, что было бы очень некстати, если бы обидчик получил наказание! И тут я радовался тому, что мои эмоциональные срывы Раулем не «обслуживаются», никого он не наказывает, он мне не защитник, а помощник. Получалось, что Существа не были, в отличие от меня, подвластны сиюминутным страстям, они видели все наперед и действовали именно согласно этому панорамно-запредельному обзору, а не под влиянием скоропалительных просьб юного мстителя. Они могли утешить, могли объяснить, но не вмешивались без особой нужды в естественный ход внутренней жизни человека, а тем более в его внешнюю жизнь. Они действительно могли исполнять желания, но далеко не все, а лишь те, ответственность за которые человек вполне мог понести сам. Со временем, благодаря таким наблюдениям, я понял, что есть определенная граница между свободой выбора и мерой ответственности. Я понял, что мы наказываем и учим лишь сами себя. Каждый в отдельности. И нельзя наказать кого-то больше, чем тот сам себя наказывает, как нельзя научить человека, а он может научиться лишь сам! К этому времени я уже узнал одно из самоназваний отслеживаемых Существ: синие помощники так и назывались — Спасители. А «Фиолетовые» — Губители.
Через некоторое время, как-то прогуливаясь по знакомым дорогам в лесу и по привычке напевая что-то, сочиненное на ходу, я вдруг увидел несколько иных Существ. Они напоминали известных сказочных персонажей. Тут были и Илья Муромец и Иванушка-дурачок, и многие другие… Так, по крайней мере, я их смог идентифицировать. Мне показалось, они не видели меня. Единственный вывод, который тогда пришел мне в голову: мир сказок тоже существует где-то рядом, и его персонажи живут там по сей день!
Этот мир пролегает где-то очень близко от мира нашего сознания, которое в определенных условиях вдруг оказывается вовлеченным в него.
Дней через пятнадцать я привлек внимание к себе и этих существ. Реагировали они лишь на выдумки. Нужно было что-то придумать умозрительно и воображением задействовать их в это — тогда-то они и оживали, беря меня в расчет. А дальше события развивались все более самостоятельно, словно бы набирая разбег. Завязывался внутренний диалог, обрастающий снаружи все более отчетливыми картинами, которые были видимы лишь до тех пор, пока обращаешь на них внимание, сосредотачиваешься на смысле диалога.
В дальнейшем тоже самое я обнаружу при сочинительстве детских произведений. Сначала нужно на чем-то сфокусировать внимание, всесторонне «увидеть» это, дать ему импульс, а потом оно начинает жить совершенно самостоятельной жизнью. Позже, лет в шестнадцать, читая книги о творческом процессе, я отыщу истории это подтверждающие. Свидетельствующие, что невидимый мир не мы создаем, он существует сам по себе и иногда привлекает нас в «сотворчество». В этих историях про Бальзака, Горького, Флобера и других будет одно и тоже: они разговаривали со своими персонажами, спорили и порой не соглашались с ними, чувствовали боль того, кого описывали. Флобер почувствует отравление госпожи Бовари, а Горький потеряет сознание от описанного им самим удара ножом в печень.
Однако уже сейчас я точно знал, что от меня не зависело какой образ и в какой последовательности я увижу. Я лишь выражал какое-то намерение и пробовал сделать духовное усилие. А уже от качества усилий зависел результат. Словом, я мог привлечь к себе лишь то, что мне соответствовало, «оживить» лишь то, на что был способен сам, не больше и не меньше. К каждому притекает лишь то, чем он сам наполнен: к чистому — ангельское, к грешному — демоническое.
Царь природы
Мне пришлось туго. Если я вижу какие-то другие миры и даже мир сказок, то приходится задаться вопросом: для чего все это нужно? Другим этого не покажешь, таких, как Игорь Оленин, раз-два и обчелся; жить в этом мире постоянно невозможно, на реальность он влияния почти не оказывает, пересекается с ним весьма условно… Зачем же тогда видеть его и как вообще с ним взаимодействовать?! Должна же быть какая-то цель, польза. Моему щепетильному, рациональному, хотя еще и детскому рассудку требовалось весомое объяснение, и оно было найдено. По крайней мере, оно меня вполне устроило, хоть придумал его я самостоятельно.
Дело в том, что в будущем я собирался стать писателем. Понял это примерно в восемь лет, под влиянием внезапно появившейся тяги и совершенно определенного призвания. Оно жаждало выражать вовне некое мистическое содержание, настойчиво требовавшее выхода, имело необычный вид и наиболее полно могло быть изложено лишь в виде сказок, историй, аллегорий, которыми заслушивались мои приятели. Я носил внутри себя какой-то большой мир, который требовал воплощения в действительность, потому что внутренним столкновением с нею он и был порожден: душа жила в мистическом, а тело — в рациональном. А когда начал учиться в школе, читать книги, то увидел, что именно они, книги — лучший на сегодня способ выражения как раз того самого внутреннего содержимого, которое я до сих пор держал в себе и изредка излагал устно.
Но мне было важно не только рассказать историю, но и подвести ее под какой-то морально-этический вывод. Во-первых, я во всем старался находить смысл, пользу, понимая, что случайного не бывает. Во-вторых, рассказывать много раз трудно, да и не любил я повторяться. Пульсирующая огненная мысль неудержимо несла меня вперед и только вперед. Говорить и думать об одном и том же слишком долго не умел. Написав же, получаешь возможность многократных повторений, которыми может воспользоваться кто угодно и когда угодно.
Вот тогда впервые и возникло подозрение, что у меня есть четкое предназначение, оно дано мне откуда-то свыше, из «этих» миров. Я, можно сказать, несу ответственность за передачу информации оттуда. Она предназначена для того, чтобы делать людей лучше, чище, совестливее и умнее. Потому-то и открылась мне сначала жизнь во всей своей неприглядности и безобразности, а затем — многие иные миры, полные совершенства, легкости, чистоты, чтобы этим контрастом оказать прямое влияние, научить, воспитать, привить навыки, которые будут необходимы для запланированной работы. Так я себе все объяснял. И понял цель: учиться трансформировать через себя эти невидимые потоки. Чтобы потом доходчиво выразить это другим.
Но одновременно с этим я понял и другое. До сих пор мне не приходила в голову идея избранности, программа с этим взрывоопасным содержимым запустится лишь через четыре года. Пока же ее заменила вера в то, что раз эти миры допустили меня до себя, то я в них, в некотором роде, тоже действующее лицо, причем, не последнее. Условно я назвал такое состояние: «быть царем природы». То есть, раз эти Существа невидимо управляли всем, а я хотел уподобиться им, то должен был учиться управлять тем, что мне доступно: природой, людьми, погодой, событиями. Тогда я еще не понимал зачем. Не мог свести концы с концами, но чувствовал, что нахожусь на верном пути. Детская мечта полной свободы и какого-то мистического могущества, сама идея которого была почерпнута из замечательных сказок, — ведь в их основе лежала борьба со злом, — таким образом, нашла почти полное выражение. В своем сознании я стал как будто Богом природы, учась, пробуя, экспериментируя, сживаясь с ней и ее таинствами. А в быту старался стать выше обычных страстей, чтоб максимально не зависеть от того, что называли обычной жизнью. Не обращать внимания на интерпретацию моих поступков другими, на их обиды, стараясь реагировать на все не так, как от меня ждали, поскольку, как я заметил, люди зачастую специально провоцируют на негативную реакцию, резкие слова и недобрые эмоции. Мне это не нравилось, и я искал свои способы борьбы с этим.
Например, меня оскорбили. Я же мысленно представлял себе, что сказан комплимент и, улыбнувшись, отвечал: «Спасибо». Старался, чтоб во мне это действительно не вызывало ответной злости и не ввергало в перепалку. Ведь я — царь иного мира, могу все устроить по-иному. И я обращался к Раулю с просьбой образумить какого-то человека. Не проучить, а именно объяснить ему неправоту. Здесь результативность была гораздо выше, чем в начальный период, когда я «жаждал мести». Спасители вполне соответствовали своему названию.
Все чаще и все дольше я уединялся в леса и поля, чтобы отдаваться этой идее целиком. То я был в роли индейца, то — Маугли, то Робинзона Крузо. Но мне всегда хотелось, чтоб «индейцами», «маугли» и «робинзонами» стали все, а не я один. Чтоб сила природы стала достоянием многих. Тренируясь таким образом в лесах, я пытался возродить в себе чистую природность, свою связь с сущим. Порой брал кого-то в соучастники и свидетели. Изредка из этого что-то выходило. В том числе и комичное.
Мы с Женей Кульменевым, вихрастым, моего роста парнишкой, с озорными, немного наивными глазами и слегка увеличенной верхней губой, которую ему когда-то прокусила собака, шли цветущим ароматным полем. Справа, метрах в ста от нас, тянулись «аллейки», так мы называли посадки сосняка. Слева — дорога, уходящая в лес. Переступая через какие-то коряги, мы иногда подпрыгивали и делали вид, что скачем на конях. Остановившись недалеко от растущей особняком, начинающей вызревать черемухи, улавливая ее приятный и притягивающий терпкий запах, огляделись. Несмотря на то, что в интернате было распространено обращение по кличкам, которые образовывались из сокращения фамилий, в нашем классе все, в основном, старались называть друг друга по именам. Мы вообще многим отличались от типичных интернатских детей: не курили, не ругались, высоко ценили свое достоинство.
— Ну, Саша, ты готов? — Женя испытующе смотрит на меня, давая понять, что поблажек не будет. Его озорной взгляд излучает предвкушение зрелища.
— Готов, готов.
— Ну, тогда давай. Начнем в-о-он с того облака. Что ты можешь с ним сделать?
Я на секунду задумался. Сам собой ответ не приходил, нужно было что- то придумывать.
— Ну, давай я его просто растворю.
— Давай. Раствори. Интересно. Только не перестарайся.
— Как это — не перестарайся? Не сделать дырку в небе что ли?.. Ну, смотри!
Я напряг свою волю и стал желать облаку исчезнуть. Сначала про себя, а потом вслух. Несколько минут ничего не происходило. А потом налетевший вдруг порыв ветра буквально в считанные минуты развеял облако на мелкие клочья, белесыми перьями размазав по небосводу. Женю это не впечатлило. Я и сам не очень верил, что это произошло по моему желанию. Все грозило превратиться в смешную случайность.
— Ладно, облака — это слишком просто. Давай-ка че-нить поземней. Та- ак. Во! Вызови какого-нибудь зверя.
— Какого?
— Льва хотя бы.
— Львы тут не водятся.
— Ну тогда тигра.
— И тигры.
— Как это не водятся? А уссурийские?
— Ну так тут же тебе не Дальний восток, Женя, очнись! Мы в Сибири.
— Ха, а бурундука какого-нибудь любой дурак вызовет.
— Ну вызови, если ты такой умный! — начинаю я заводиться.
— Ладно, ладно, извини. Давай кого-нибудь уж…
Я сосредотачиваюсь. Сначала успокаиваю возбужденно колотящееся сердце, в которое уже внесена смута. Потом минут пять представляю себе, что сейчас тут рядом с нами прыгает заяц. Открываю глаза и вижу… обалдевшего Женю. Лицо вытянутое, неестественное. Он еле сдерживает себя, чтоб не сорваться, показывает в направление леса:
«Ты че, Саша, в натуре, не смотрел что ли?! Там в кустах какой-то зверюга шевелился. Здоровенный. Кажись, медведь… Давай-ка ноги делать, а?» — Можь тее показалось, можь, это ветер был? Я вообще-то зайца вызывал…
— Видел я твоего зайца. Здоровый такой и мохнатый. Ты другой раз муравья вызывай, чтоб заяц появился… А то я чуть в штаны не наложил. Айда в лагерь, а? Да побыстрее!
— Погоди, Женя. Давай подождем. Если больше не пошевелится, значит, тебе показалось: ветер, листья, ветки там всякие…
Напряженно, готовые рвануть что есть мочи, ждем. Никаких признаков не только медведя, но и зайца. Назад идем немного разочарованными: я — тем, что мне не дали развернуться, а Женя — тем, что медведя я так и не увидел, хотя он был абсолютно уверен, что тот находился совсем близко. Женя был наделен способностью к неожиданному для него самого юмору. Когда пришли в пионерлагерь и наша компания собралась на ужине за столом, он начал рассказывать ребятам о нашем походе, не говоря напрямую о моих замашках, как и договаривались. Где-то в середине рассказа, распалившись, он воскликнул: «Ну, поца, вы тока прикиньте, тут стою я, там в кустах серит медведь, а Саша и в ус не дует, какие тут, говорит, медведи, тут и зайцев-то нету! Зайцев, может, и нету, но если б медведю не приспичило, и он не пошел бы в лес по большой нужде, то тогда приспичило бы мне, тока че-то мне кажется, я убежать в лес уже не успел бы, навалил бы прям там!» Народ покатился со смеху. Женя заливистее всех. Он смотрел на других, видел, что им весело и, сам не понимая, что сказал веселого, смеялся оттого, что смешно было всем. Мне казалось, что он говорил искренне и на самом деле верил, что в кустах шевелился именно мохнатый здоровый медведь, а не ожившая благодаря его воображению коряга. Я смеялся ничуть не меньше других. И мне в тот миг было неважно, был там медведь или нет. А Женя все так же смешно продолжал: «Не, ну я понимаю Сашу, ему тоже охота на медведя зыркнуть, но я-то уже видел, мне с мордатой и мохнатой зверюгой встречаться мало прикола; я ему и говорю: давай уже делать «жопа, жопа, дай мне ноги!», а он: «погоди, да погоди, может это не медведь, а твои фантазии!» Хорошенькие фантазии! Метра под три ростом! Вы, пацаны, теперь представьте, что мне пришлось пережить».
Однажды, кстати, был уже случай, когда нам с ребятами показалось, что перед нами в кустах медведь, и мы тогда не долго думая, рванули от него подальше. И вдруг история получила продолжение. Да еще такое комичное. Возбуждение только нарастало. Затем ребята перешли на разные подобные истории, как это обычно бывает, пока не подскочила вконец рассерженная воспитательница и, показывая на плакат на стене, выпалила в гневе: «Когда я ем — я глух и нем! Это для кого тут написано, я хотела бы знать!», на что Алеша Федоров, самый острый на язык тут же нашелся: «Это про глухонемых, мы-то еще пока в порядке, Альбина Михайловна!»
— Будешь умничать, Федоров, выведу из-за стола. Тогда тебе сразу станет еще веселее!
— А че сразу из-за стола…
Несильный подзатыльник не дал ему договорить, аргументы, как говорится, были на стороне дамы.
Наука «не хотеть»
Вечер стоял тихий, закатный. Аромат скошенных трав доносился со всех сторон и перемешивался с запахом тянущейся от пруда сырости и тины. Где- то продолжительно и монотонно давали свой концерт лягушки, свежеющий ветерок иногда относил их голоса куда-то в сторону, растворяя в сумерках. Он же приносил чувство некоторого беспокойства, чего-то таинственного, подвижного и неуправляемого. Казалось, именно на его крыльях надвигается сама ночь. Безбрежная, раскинувшаяся на всю глубину бескрайних лесов, нигде не встречаемая человеком, нигде не знающая границ… В такое время всегда хотелось быть поближе к чему-то живому, горячему, светлому. Сильнее всего — к огню. На худой конец — к свету электрической лампочки в «палатке», чтобы слышать вьющихся в воздухе насекомых, видеть друзей, знать, что логическим продолжением этого будет сон, после которого вновь наступит радостное, звенящее солнечное утро.
Вечер всегда приносил какую-то печаль и одиночество. Все это неизменно сопровождалось одинаковыми ощущениями, повторяющимися из раза в раз, и потому уже заранее известными, ожидаемыми, привычными. И все- таки до конца привыкнуть к этому чувству одиночества посреди темной, прохладной беспредельности я так и не мог. Двигаясь по узким деревянным тротуарчикам, ведущим в умывальную комнату, я каждый вечер чувствовал, что с наступлением сумерек время замедляется, поэтому видимая скорость передвижения возрастает, реакция тоже. Казалось, что ты несешься подобно приземляющейся птице, слева и справа мелькают ели, трава — по бокам тротуара, доски — под тобой. А когда становилось совсем темно, я закрывал глаза и шел по памяти, чувствуя, что это также надежно и просто, как идти с открытыми. Казалось, что, сознание тормозилось, поэтому возникало ощущение, что все вокруг ускорялось.
Порой я специально выходил на дорогу и смотрел на туманные очертания леса. Было немного не по себе, словно, ты был здесь воистину один на один с природой, с такой, какая она есть. Подмывало, вопреки всему, лечь в траву и прислушаться. Но трава была уже влажноватой от росы, а звезды то и дело прятались за скользящие по небу тучи. За спиной стрекотала ребятня, несущаяся по палатам, где-то негромко играла музыка, создавая невидимый тыл сознанию, шаткую опору, мешающую в полной мере почувствовать себя наедине с Неведомым. И этот тыл втягивал назад, как будто ты был привязан к нему невидимой, но надежной пуповиной. Я возвращался, перебрасывался парой слов с друзьями, ложился в постель, в ожидании, когда погасят свет и начнется время комариного писка.
Сначала все без умолку болтали, под впечатлением прошедшего дня. Каждый рассказывал свою историю, потом все вместе ее обсуждали. Сон пришел неожиданно. Рауль предстал в необычном даже для него одеянии. Он был в светлой накидке, из-под которой снизу виднелось что-то наподобие шпаги. Он выжидающе смотрел, как будто оценивая, достаточно ли я погрузился в гипнотическое состояние дремоты. Он и раньше приходил вот так, но я не мог точно сказать, о чем мы беседовали во сне. Под утро или в течение дня впечатления размывались, смазывались. Этот сон был несколько иным. Он был не столько зрительным, сколько смысловым. Я, кажется, так и не погрузился в полное засыпание, был где-то на грани, поэтому почти все запомнил.
— Ты знаешь, каково твое будущее? — без обиняков начал он.
— А разве его можно знать? Расскажи, если можно.
— Да нет, дело не в этом,—усмехнулся он,—а в том, к чему ты себя готовишь. Ты это знаешь?
— Я хочу книжки писать. Рассказы, стихи, романы. Ну и сказки тоже. Может, когда-нибудь мне Нобелевскую премию дадут, если я сумею людям рассказать что-то важное, ну и — красиво, как классики, как Пушкин, или там еще кто-то навроде его.
Рауль опять усмехнулся, явно желая возразить. Но сдержал себя. Не стал меня журить прямолинейно.
—Хорошо. Премию, говоришь? А что такое премия, ты хоть представляешь?
— Ну как это? Конечно! Когда тебя оценивают и награждают. Типа грамоты, только почетнее.
— Кто награждает и по каким критериям?.. В смысле, за что?
— Люди, которым ты… что-то такое сделал хорошее. Лучше других. За твой труд, наверное, вклад… Ну, в общем, толком-то я и сам не знаю, если честно…
— Нет, так дело не пойдет. Твое сознание совсем зашорено. Над тобой здорово потрудились в этом мире. Слушай внимательно. Там, откуда ждешь награды, царят совсем другие законы, а не те, которые ты себе воображаешь. Это долго объяснять, поверь на слово. Писателем ты не станешь. Во всяком случае, таким, как мечтаешь.
Я возмутился: «Откуда тебе это знать! Я буду много работать, я прочитаю гору книг, выработаю свой стиль и все равно научусь писать книги. Говорят, у меня к этому талант!»
— Не кипятись. Пиши себе на здоровье. Но будущее твое не в этом. Поверь. Ты уже достаточно взрослый, чтобы понять то, что я скажу. Потом до поры до времени это забудешь, я знаю, но я говорю это твоему Духу, а не уму. Он это примет к сведению уже сейчас, чтоб не дурить тебя лживыми посулами. На земле, в мире людей, все обстоит вовсе не так, как вам показывают по телевизору и пишут в книгах. Тот, кто достигает славы, почти всегда становится никчемным, потерянным человеком, которому еще только предстоит стать «обычным» человеком. Все называют это — звездная болезнь. Но у нее есть свое объяснение.
Видишь ли, есть управитель вашей Системы. Он хитер и своенравен. — Мне показалось, что Рауль быстро обернулся по сторонам. — У него свои методы и цели управления. Они предельно просты. Сначала он формирует у вас представления о самом лучшем, желанном, о том, что становится предметом стремлений. Потом, когда начинаете двигаться по этому пути, он постепенно, как будто с трудом и неохотно, дает вам все, о чем только можете мечтать. Здесь приходится играть по определенным правилам и взаимодействовать с определенными людьми, которые уже прошли этим путем. Создается впечатление, что вы приложили много усилий, что вы добились, достигли этого. И там, наверху, вас встречают те, кто добрался туда чуточку раньше… Вы сильнее и сильнее привязываетесь к этому, становитесь зависимыми, не представляете себе жизни без этого. И как только это происходит, как только вы клюнули на эту наживку, этот Рыбак подсекает вас, и вы оказываетесь у него на крючке! Отступление уже не возможно. После этого чувствуете, что это совсем не то, что вы хотели, что все не так как себе представляли, и на самом деле — не столь уж это важно. Но у вас нет обратного пути.
И теперь, чтобы и дальше продолжать пользоваться своими привилегиями и благами, с таким трудом достигнутыми, чтобы продолжать играть взятую на себя роль, вам нужно обманывать других, представляя им свои «Высоты» как идеал для достижений. Теперь премии вручают уже не вам, а вы… И разница между вами и теми, кому вручаете, только в том, что вы понимаете бесполезность этих премий, даже гибельность их…а они — грезят о них.
— На каком мы крючке, не понимаю, Рауль?
— На крючке зависимости от собственных, уже свершенных и ушедших в прошлое дел и стремлений, которые вас делают «кем-то» раз и навсегда. Вы теряете свободу!
— О какой свободе ты говоришь?! Тут кругом сплошной рабовладельческий строй! Посмотри на нас. Мы же ни шага не можем ступить без указок, без нотаций, наказаний, заставляний. Все, что мы делаем — делаем не по своей воле. Хотя, делай бы мы по своей… может еще хуже было бы.
— Ну конечно. А откуда взяться чему-то иному, если вы все одинаковы и боитесь вдруг НИЧЕГО НЕ ХОТЕТЬ! Эти «заставляния», как ты только что выразился, происходят от того, что люди придумывают сами себе какие-то занятия, которые сначала выглядят как благо, а потом — оказываются во вред. Люди постоянно в поиске, в смене пристрастий, желаний и целей. Они хотят, чтоб кто-то постоянно эти их желания удовлетворял, давал им желаемое, а когда так и происходит, то они уже ни за что не хотят терять обретенное! И тут же бросаются за новой порцией. Будь это работа, положение в обществе, материальный достаток, уважение соседей, положение отличника и активиста, любимчика воспитателей (здесь я его очень хорошо понял, вспомнив одного такого паренька из моего класса).
— Скажи, Рауль, это плохо: не хотеть потерять то, чего достиг с большим трудом?
Рауль улыбнулся и добродушно потрепал меня по голове:
— Несмышленыш! Как же много тебе еще нужно вспомнить… Прямо жаль тебя. Ну да чем смогу — помогу. Я говорю тебе о том, что ничто даром не дается и случайно не достается. Всем управляют… как точнее сказать.., в общем, Невидимые воспитатели. Они действуют не так, как видимые. Видимые вас как учат? Учись хорошо, и к тебе будет хорошее отношение, поступай так-то и будет тебе счастье, так? Ну а тут не совсем так. К примеру, вам говорят: вот это хорошо, нужно это иметь. Скажем, автомобиль. На нем можно ездить. И вот он у тебя есть. Это было бы идеально, не будь тысячи нюансов, то есть, разнообразных, небольших, но очень важных таких моментов. Ведь ты в мире не один живешь. Для одного важно одно, для других — другое, а все люди взаимосвязаны и друг от друга зависимы. Понимаешь? Например, кому-то важно, чтоб он имел денег побольше, а зарплата его мизерная. И работает он… в ГАИ (есть такое, знаешь?). Задача этого человека следить за порядком на дорогах. То есть ты, получая автомобиль, вместе с этим становишься клиентом этого человека. И он сознательно, получая от Тех же самых воспитателей свою часть барыша, будет заставлять тебя ему платить.
— Что-то ты меня запутал. Кто кому что должен, и почему это я обязан ему платить?
— Неважно, подрастешь — узнаешь. Главное, что твое желание повлечет за собой массу расходов, наряду с удовлетворением некоторых потребностей. Если соотношение первого ко второму будет примерно один к пяти, то еще можно назвать эту систему оправданной, но в большинстве случаев, нарастая как снежный ком, это соотношение становится пять к одному! То есть, это будет выглядеть так: за возможность проезда ты заплатишь бензином, ремонтом, платой этому гаишнику, мойкой машины, покупкой гаража, разными сборами и непредвиденными дорожными расходами. Понимаешь?
— Приблизительно. Но смутно пока. Ты поясни лучше, какое это имеет отношение к моему будущему.
— Ага, ты не забыл. Хорошо. Слушай. — Рауль взял меня за руку ниже локтя и провел в какую-то уютную светлую комнатку, где мы расположились удобнее. — Я хочу немного приоткрыть тебе твое будущее. Готов выслушать? Оно имеет прямое отношение к только что сказанному. Ты будешь человеком, который научится сам обходиться малым и других этому будет учить.
— Ты хочешь сказать, что премия моя накрылась, и я пролетел, как фанера над Парижем? — шучу я, сдаваясь.
— Не только премия. Многое другое тоже. Ты — человек вне закона. Такие, как ты, очень редко приходят на землю, вас здесь не очень-то ждут и жалуют, потому вас здесь всегда очень мало. Заметил, на примере своей судьбы? Уже бы должен был…
— Имеешь в виду то, что у меня все, не как у людей? Ну, ничего просто так не дается! Родители всем, вроде, дармовые — так нет же, и те — не с моим счастьем.
— Вот именно. Это не случайно. Но не думай, что все будет плохо. Ты обретешь наиболее полную НЕЗАВИСИМОСТЬ, а это значит — независимость от всего, не исключая и ограничения малым. — На этих словах он улыбнулся.
— В общем, я понял, ты хочешь сказать, что богатство мне не светит, Рауль? Но я и не стремлюсь к нему! Мне вот советуют шахтером стать, денег они валом получают, а зачем мне эти деньги? Жить в подземелье, чтоб потом иметь в кармане бумажки? Это что ли независимость? И какой ценой? Что они выигрывают? По два раза что ли могут в кино сходить или вместо трех раз — поесть десять в течение дня? Что-то мне это все не нравится. Какое-то хитрое рабство: якобы работаешь на себя, но в жизни это все на себя использовать невозможно! Такого богатства мне и даром не надо.
— Почему не светит? Совсем нет. Проще будет сказать так: ни нищета, ни чрезмерное богатство не будут иметь над тобою власти. В нищете ты будешь чувствовать себя как богач, а в богатстве придерживаться простоты нищего. Не кипятись, и я поясню тебе, что должно случиться. В этом мире слишком многое делается вовсе зря, как ты сам уже понял. Много лишних затрат, много лишних усилий, много лишних стремлений. Они никогда не окупаются и на сотую долю процента. Сначала люди работают над тем, чтоб иметь все, а затем они с ожесточением это так называемое «все» разрушают в войнах, распрях и бесхозяйственности. И если не разрушают этого, то разрушают себя болезнями, пьянством, распутством и так далее. Такой процесс изначально лишен смысла: что-то получить, чтобы потом «прожечь»; поэтому и жизнь получается такой безвкусной, такой бестолковой…
А настоящий смысл все-таки есть, но чтоб его понять и ему соответствовать, нужно стремиться к малому! Если что-то взял, нужно от чего-то избавиться тут же! И нужно научиться «пользоваться тем, что под рукою, и не искать себе другое», как любит говорить твой друг Оленин. Все с избытком есть вокруг вас и в вас. Но избыток — не нужен, он всегда во вред. Вот ты и должен научить других этим пониманием пользоваться, чтобы не впадать в бессмысленную зависимость и крайность. Но сначала научись такому сам.
Рауль сделал паузу, давая обдумать услышанное. Затем продолжил развивать мысль:
— Главный невидимый Воспитатель, Властитель Жизни, всегда завершает свои действия НАКАЗАНИЕМ. Обрати внимание: он сначала заставляет вас чего-то хотеть, потом, когда вы к этому привязываетесь — лишает его или вынуждает совершать бесчестные дела для сохранения. И, напоследок, когда вы, обходя суровые правила, пытаетесь восстановить попранные права (путем «незаконных» действий), он использует для вас внутренние и внешние барьеры и изгнания. Тюрьмы, каторги, анафемы и так далее и тому подобное. Он в этом весьма жесток и изощрен. Поверь на слово. И это единственная подлинная причина всех так называемых несправедливостей жизни.
На самом деле все справедливо, просто он заставляет платить весьма высокую плату за все! Не пожелай вы от него благ, и не получи их, — вы не имели бы и сопутствующих этому весьма прискорбных последствий, так как его механизмы работают четко и отлажено: все пути — уже проторены, все ваши желания — учтены, а последствия — заготовлены.
«эта не есть карашо»
Я понял далеко не все из того, что сказал Рауль, но усилием воли пытался вникнуть в его слова, отпечатавшиеся в сознании намертво. Мне явно не хватало жизненного опыта, чтобы осмыслить такую премудрость, но внутреннее чувствознание подсказывало, что так все и есть, лучше и точнее не скажешь. Огромные людские массы слепо неслись навстречу своей кабале и даже гибели, не осознавая этого, оправдывая свое стремление желанием лучшего, светлого, идеального, но в итоге это всегда приводило к еще более плачевному результату. Вокруг процветают сплошное рабство, обман, двуличие. Ну, не специально же люди его создавали, ведь оно появилось вследствие их стремления к лучшему. Парадокс!
Взять хотя бы тот самый социализм, про который нам говорят, что это самый лучший строй в мире. Если повсеместное пьянство, разврат, бесчеловечность и черствость, бездушие и равнодушие друг к другу и есть социализм, то это далеко не самая лучшая система отношений и порядка в мире! Мне десять лет, а я кроме лицемерия, беспросветности, тупой системы наказаний и требований ничего еще не видел. Может другое есть за пределами тех мест, где мне приходилось жить? Например, в Москве, столице страны? А что же я видел хорошего? Какие-то показушные парады, пафосные лжепатриотические линейки, отрепетированные праздничные концерты, и награды, награды, награды. И за что награждают-то, если подумать? За наглость, напористость, предприимчивость, изворотливость или силу. Возьми хоть спорт, хоть, так называемую, общественную деятельность. По моим представлениям — «эта не есть карашо», как говаривал, передразнивая немцев из фильма, все тот же Оленин. Выходит, весь смысл этого чинно-благородного строя жизни зажат, как в тисках, между наказаниями и награждениями. А срединного положения нет как нет.
Да, Рауль говорил мне какую-то страшную правду, уходящую корнями в непонятные еще детскому сознанию истины. Истины запредельные, как и он сам. Но ведь его же я вижу!!! Могу слышать, общаться, просить, даже спорить! И раз он говорит мне обо всем этом, у него, наверняка, есть на то причины, — почему б мне не понять смысла? О чем же еще и писать в книгах, как не об этом! Сколько раз ребята просили описать в будущих романах нашу жизнь, ее злоключения, показать то, что все самые лучшие моменты нашей жизни непременно связаны лишь с нарушением лжедисциплины или на краю дерзких поступков. И наоборот, самые серые — с послушанием, покорным исполнением приказаний старших, следовании их инструкциям и установленным правилам. Мы всегда обязаны были делать лишь то, что уже решил кто-то за нас. А все, что совершаем от себя — вне закона, морали и одобрения. Лишь на свой страх и риск. Натерпелись мы обид, самодурства и противоречий. Накопили негодования внутри, а выплеснуть некуда, пожаловаться некому.
Вот Рауль — первый, кто все это понимает, кто сам об этом сказал, кому можно доверить сокровенные думы, потому что он понимает даже больше. Но он — не человек, и поэтому не поменяет здесь ничего, Спасители ведь не вмешиваются в естественное течение жизни. И все же мною подмечено, что в жизни все происходит как-то закономерно, планомерно и хоть внешне выглядит как будто случайно, а на самом деле — разумно. Значит, есть кто-то, кто больше, чем даже Рауль, влияет на эту самую жизнь, управляет ею, вмешивается в нее… А этих Существ я уже не вижу. Вот им бы задать свои вопросы, их бы подключить в дело!
Я продолжал размышлять. «Говорят, есть Бог. Но я о нем ничего не знаю. Где ОН, кто ОН, как управляет всеми и всем? Почему допускает эту несправедливость? Почему у Сергея Кривушкина такие заботливые родичи, а у Леши Федорова вообще никого нету? Почему Андрей Маховиков такой здоровый и сильный, а Паша Лукиных хиляк; и в результате: первый диктует второму свои права, а второй первому — не может. И почему воспитатели используют именно Андрея для управления всеми в их отсутствие, несмотря даже на то, что он явно тяготеет к аморальному поведению? Вот поручили бы тому же Паше. Ну и что вышло бы? Да его бы никто не стал слушать! А Маховикова слушаются, так как боятся его силы. Сильному — и карты в руки. Такое впечатление, что все происходит по линии наименьшего сопротивления. Все стараются максимально облегчить себе жизнь, но в итоге выходит всеобщее недовольство друг другом. Ради поддержания дисциплины нами управляют люди, которые эту самую дисциплину ни в грош не ставят. И кому нужен такой самообман, такая лжедисциплина? Получается формула: пусть все будет можно одному, ради того, чтоб тридцать ходили по одной струнке. Но этот один — пороками заменяет сотню! Он грешит больше, чем тридцать вместе взятые. И почему тогда я должен слушаться воспитательницу, если она требует от меня явную глупость, и почему я должен подчиняться Маховикову или Мурзину, когда те сами и сотой доли не делают того, что делаю я в том же нашем трудовом быту?! На каком основании их ставят надо мною?! И почему я должен подчиняться чужой воле, чужим прихотям и желаниям и делать то, чего мне совсем не хочется? Что здесь все решает? Старшинство, мышцы, агрессия, — какая такая необходимость? Но у этих проявлений нет и не может быть передовых качеств жизни, на которые требуется равняться большинству! Получается, что большинство равняется на беспредельщиков, считая их эталоном, нормой, целью стремлений. А цель: стать элитой, чтобы выйти из-под «закона», самим руководить и править на свое усмотрение! Все, кто соглашается с этим — к тому же стремятся. Но не мог же в самом деле добрый и справедливый Бог завести на земле такие порядочки!!! — Меня просто распирало от возмущения, — значит ли это, что Бога нет? Или может он спит, поручив руководство жизнью каким-то бестолочам? Или Бог совсем не такой уж и хороший?
Остается предположить, что не зависимо от того, спит там Бог или его вовсе нет, все с самого начала построено на заведомо ложных ценностях. И хотя формально почитаются честность, трудолюбие, ум, на самом деле ими просто прикрываются и пользуются для получения удовольствий, престижности, главенства. И кто может все это изменить, когда слабый, получая власть над сильным, тут же ему уподобляется (были и такие наблюдения)?! Значит что-то неправильно внутри у самого человека, а не во внешней жизни! Человек не на то сориентирован, не тем озабочен, не так ко всему относится, как следовало бы.
Скажем, почему дают власть Маховикову? Потому что она и так у него есть над нами. А почему она у него есть? Потому что все ВЕРЯТ В ТО, ЧТО СИЛЬНЫЙ ПРАВ, ЧТО СИЛА ДАНА НЕ ПРОСТО ТАК, ЧТО ОН МОЖЕТ СИЛОЙ ЗАСТАВИТЬ СЛУШАТЬСЯ. А если лично я не верю в это? Он будет меня насильно принуждать склониться пред ним, создавать особые ситуации, настраивать других против меня, возможно, бить, или унижать как-то. Пока не покорюсь. Но если я не покорюсь? Что тогда? Тогда для тех, кто ищет руководства, ищет на кого равняться, неизбежно встанет вопрос: кто сильнее — он, с его вздутыми мышцами, или я, с моей непоколебимой волей. И за этим вопросом второй: кого слушать и за кем идти! И что произойдет? Разделение веры. Одни верят в силу, другие в волю. Большинство по простоте сознания будут верить в силу, так как они ее на себе испытали, а страх и чувство самосохранения будут им твердить, что нужно избегать конфликтов именно с сильным физически. То есть, получается, что ими управляют всего-то парочка низменных чувств, и не более того! Они подчинили себя этим чувствам, а в конечном итоге — тем, кто на этих чувствах может играть! Вот где корень несправедливости жизни: он — в полной безоговорочной зависимости от собственных чувств и желаний, от неверных представлений и от пагубной склонности к низменным побуждениям! И мир поделен на тех, кто живет по правилу силы и по правилу души. Одни — сильные, создали государство. Другие — душевные, создают религию, как норму жизни вне государств, только по закону морали, чести и совести.
Я, кажется, начинаю понимать то, к чему хотел подвести меня Рауль: все общество, все государства, все страны построены по этому принципу. Собираются в одну кучу выразители простейших потребностей и представлений большинства. Они навязывают остальным свои правила, догмы и нормы и начинают править жизнью, делать ее такой-то или такой-то. Всех несогласных — давят, травят, изгоняют и даже убивают. А что такое «убивают»? Это демонстрация действенности земных правил, преобладающих на сегодняшний день. А правила преобладают те, с которыми согласно большинство. Большинство же согласно с тем, чего или кого оно боится или с тем, что смогло убедить в своей наиглавнейшей пользе. А это — те самые убийцы. Получается, сами убивают тех, кто «вне закона», сами же и определяют «закон». По праву сильного. Все. Круг замкнулся. Богу здесь места нет. Однозначно. Только черту. Бог бы такое не допустил, а ведь это — везде и всюду, это норма. Возможно, нами правит совсем не Бог. Или это не самый лучший и истинный Бог.
Что же в этом случае хочет сказать Рауль, говоря о моей особой роли, о минимуме затрат и потребностей? Какой смысл он вкладывает в слова: «Все с избытком есть вокруг вас. Вот ты и должен научиться сам и других научить этим пользоваться, чтоб не впадать в бессмысленную зависимость»? Если подумать, то можно представить себе это так: Андрей Маховиков любит деньги, они дают ему возможность купить какую-то одежонку, которой нет у нас, простых «инкубаторских», еду, которой мы в глаза не видим, и получить какие-то другие удовольствия. Пока мы верим в то, что одежда, еда, и эти удовольствия — верх желаний, распространяющихся, в том числе, и на нас, он так и будет лидером, знающим наши пристрастия и потому задающим нормы поведения. Он будет всеми правдами-неправдами отбирать, выманивать, выигрывать деньги, которые каждому из нас достаются очень и очень непросто и в мизерном количестве. Собрав с миру по нитке, он получает себе рубашку! Но стоит нам всем обесценить эти вещи, как и он тоже утратит смысл их приобретения. Зачем ему будут нужны рубашки, если мы все будем ходить без них и радоваться этому? На нашем фоне он почувствует себя неловко. Сможет ли он гоняться за нашими деньгами, если мы их не пожелаем иметь? Нет, не сможет. Но здесь есть одно «но». А сможем ли мы сами не хотеть этого по-настоящему, не стремиться к этому, не искать и не зависеть?.. В нынешнем состоянии сознания вряд ли. У всего должны быть веские мотивы, причины, обосновывающие поступки и поведение. То есть, должна быть система взглядов, каких-то отношений, стремлений, целей, в корне отличающихся от общепринятых. Это-то и является главным фактором, благодаря которому может произойти переоценка ценностей и отказ от многого, но бессмысленного ради малого, но необходимого! Кажется, до чего-то додумался!
Разумный минимум
И здесь я вновь вижу лицо Рауля, который широко улыбается и отдергивает от меня руку, наверное, — тормошил. Я смотрю на него долго и внимательно. Так долго, что вдруг осознаю, что вижу его на фоне слабо освещенной палаты. За окном светит большим таинственным полушаром луна. Я еще не разбираюсь, растет она или убывает. И в этой сопящей тишине среди сонных детских тел, в свете горящей, как фонарь, луны, я отчетливо слышу слова Рауля:
— Верно рассуждаешь, Повелитель.
— Какой я тебе повелитель, Рауль?
— Ты ведь хотел повелевать природой? Вот ты и нашел путь к этому.
Природа — это не только травка и елочки. Это и суть всего живого, закон жизни и ее развития.
— А в чем верны мои рассуждения?
— В том, что ты приблизительно понял корень и причину зла и нашел путь как его можно избежать в ваших условиях. Но это еще не все. Поработать тебе придется много, не обольщайся. Путь этот трудный. Ты еще мало о себе знаешь. А узнаешь в свое время. Пожалуй, я бы мог помочь тебе сейчас только в одном. Во всем рассуждении есть одно слабое звено, хочу заострить на нем внимание, чтобы впоследствии ты не набивал шишек.
— Ну-ка, ну-ка, Рауль. Поясни, где я ошибаюсь.
— Дело не в ошибке, друг мой. Тебе придется долго воплощать в жизнь только что понятое, и всякое будет на твоем пути. И однажды тебя спросят: по какому праву ты не живешь как все мы, если точно так же зависим от материальной действительности, ешь, одеваешься, пользуешься миром предметов. Что ты ответишь?
— А что, я кому-то обязан отчитываться, даже когда вырасту? Ну, не знаю. Например, скажу, что пользуюсь только тем, что сделал сам?.. Или, что мне начхать, есть у меня это или нет. Если мне правда, будет без разницы…
— Тоже неплохой ответ, но далеко не полный. Ты можешь сделать всё, что тебе нужно? Можешь сделать телевизор или хотя бы бумагу? То-то же. Уясни себе: мир только для того пошел путем накопления материальных богатств, что должно измениться представление о разумном минимуме! Для того, чтобы его хватило не только для удержания своего малого отвоеванного тельца, но и для полного изменения окружающей действительности. Когда-то ты имел всего две одежды и одну миску для еды, — не пытайся вспомнить, пока тебе этого не дано*. Но тогда большинство имело всего по пять-шесть одежд, по паре буйволов, десятку глиняных принадлежностей, по одной комнате с тростниковой крышей, да небольшой участок земли. На этом фоне твой минимум не включал даже принадлежностей для письма, потому что, имея его, ты бы уже превосходил большинство, так как это было средством большой роскоши. Сейчас даже телевизор не является показателем зажиточности и признаком превосходства над другими. Улавливаешь?
— Не пойму, что ты хочешь мне этим сказать. Что сейчас можно стать богачом по представлениям древних людей, но — нищим по представлениям современников?
— Почти угадал. Я говорю о том, что разумный минимум теперь включает в себя гораздо больше вещей. Главное отличие должно быть в том, что не ты им должен служить, а они тебе! Ты можешь быть богачом, но не зависеть от своего богатства, и быть нищим, привязанным к своему скромному скарбу, как собака к будке! Когда-то эта фраза принадлежала тебе… Опять же не пытайся вспомнить, имя Будды тебе сейчас ни о чем не скажет. Но мир предметов и вещей имеет одну особенность: существует некая граница, после которой наличие вещей автоматически делает тебя зависимым от них. Ты должен начинать обеспечивать их существование и сохранность. Так вот твоя задача — не переступить этой тонкой грани. Большинство, к сожалению, не умеют распоряжаться многими вещами и при этом не быть зависимыми от них. Каждая вещь формирует программу действий с ней связанных. И делает человека зависимым от себя. Это все к теме о Независимости. Но лично ты сможешь иметь много. Даже печатный станок.
— Для денег? Чтоб иметь в своем распоряжении много-много рублей?.. Зачем?
— Ну что ты, прямо смешно от тебя слышать такое. Несмышленыш еще… Книгопечатный станок. Сам сможешь писать, сам же и печатать. Как тебе такое?
— Заманчиво. И рисовать туда иллюстрации тоже сам смогу?
— Не знаю. Это по твоему усмотрению. Я о другом. О том, что не нужно будет платить баснословные налоги, одалживать невероятные суммы и попадать в какую-то абсурдную зависимость для того, чтоб иметь возможность донести свои идеи до многих и многих людей. И даже более того. У тебя будет возможность общаться с людьми из разных стран практически мгновенно, не будучи никому серьезно обязанным за такие феноменальные возможности!
— Как по телефону? Только бесплатному, да? Ничего себе «разумный минимум». Я бы назвал это по-другому: «круто»! Как же такое может быть? Даже представить не могу. Или я стану таким известным писателем, что мне особые льготы будут? Ну, а про налоги ты мне зря говоришь, я все равно в них ничего не смыслю.
— Речь не об этом. Такие возможности будут у очень многих людей, иначе как не назвать это «средствами роскоши»? Просто тебе не придется прикладывать для получения результатов невероятные усилия и попадать к кому-то в зависимость. Остальное — как обычно. Сможешь ты на таких началах отобрать себе некоторое количество людей, стремящихся к тому же самому и основать ни на что не похожий город? Город, где все будет построено именно по таким принципам и на таких началах? Где понятие свободы будет таким, что люди поверят: Бог существует и он — справедливый и добрый?!
— Целый город, Рауль? Ну ты загнул! Не-е-е. Это тяжеловато для меня. Вот лагерь какой-нибудь вольный, на природе, как, например, у индейцев было — наверное, смог бы. Давно мечтаю о такой дикой жизни на природе, где можно все делать самостоятельно, не связываясь с цивилизацией! Раз — и домик, раз — и пища. Но это как-нибудь потом. Ты мне тока дай сперва школу закончить, а то без аттестата и характеристики меня и в институт не возьмут…
— Какой еще институт? Никаких институтов. Время будешь терять! — Рауль откровенно смеется надо мною, но одними глазами, понимая, что может меня обидеть. Я, не замечая подвоха, продолжаю:
— Ну как же, все ведь учатся, всем нужно образование, чтоб дорогу в жизни проложить. Опять же талант талантом, но нужно мастерство.
— Уймись. И не ведись на популизм.
— На что?
— Не важно.
— Как это не важно? Нет уж, говори до конца. У меня есть свои планы, и я не собираюсь менять их на твои непонятные слова. Вот будущим летом я думаю сказать всем интернатским, что уезжаю домой к бабушке, а сам, тем временем, пешком пройдусь до Владивостока. Чтоб никто не знал. Буду к людям заходить, жить у них, помогать. Они за это накормят, жизни поучат. Мне, как будущему писателю, это очень пригодится. Хочу на жизнь народа посмотреть поближе. Как Максим Горький.
— Мало видел жизнь народа в раннем детстве? Еще не впечатлило? Походишь ты еще и поездишь, не гони лошадей! А популизм — это течение такое в искусстве было… как бы ближе к народу, к его быту… а сам говоришь, что значение слов не понимаешь…
Тут Рауль радостно засмеялся. Я засмеялся в ответ. Получилось, что я действительно чувствую даже то, чего не понимаю разумом, и поэтому мои, даже очевидно случайные фразы, оказываются в точку и в тему. В дальнейшем это качество будет развиваться все больше. Я спросил его, как организовать город, о котором он говорит. Он стал долго и пространно объяснять. С его слов выходило, что ничего придумывать не надо, нужно просто свести к минимуму запросы, проще смотреть на жизнь и других людей, меньше поддаваться соблазну отстаивать свои амбиции и обиды и иметь постоянно возвышенную цель. При этих условиях все может произойти как бы само собой. По-другому — вряд ли. А на практике это выглядело еще проще. Безотходное хозяйство. Кажется, так это потом стали называть. Все — в дело, из всего — какая-то польза по максимуму. Причем, зачастую — из уже ненужного, из отбросов.
Особенно мне тогда понравилась идея делать из молочной сыворотки чернила. Она смешно звучала, но, теоретически, из этого должны были выйти вполне прилично пишущие чернила. В сыворотку (или вино) нужно было в определенной пропорции насыпать сажу и мешать до тех пор, пока не получался нужный цвет. Затем закупоривать это в бутылку и хранить в прохладном темном месте. Я пошел дальше. А почему из молока, не проще ли и не дешевле из… воды? Он сказал, что вода не будет иметь нужной консистенции, но можно осторожно смешивать сажу с особенной чистой тонкомолотой глиной и тогда — тот же результат. О перьях вопрос не стоит, если в хозяйстве есть гуси. Ну, а если их нет, то можно использовать даже соломинки, правда, специальных толстых растений, которые сушатся так, чтоб не потерять своей гибкости и затачиваются более осторожно, чем перья. Требуется их, разумеется, гораздо большее количество и в обращении они менее удобны, так как не терпят ни нажима, ни долгого контакта с чернилами. Такие варианты возможны лишь для письма на дому, ни для дороги, ни для полевых условий они не годятся. Там свой метод. Но мне, постоянно нуждающемуся в ручках, собирающему по школе недописанные стержни, так как для покупки целых я не имел денег, это казалось оригинальной находкой. Она получила применение в будущем: за неимением молока я смешаю сажу, которую наскребу возле кочегарки, с остатками вина в найденной возле помойки бутылке. И это будут мои первые чернила, которыми напишу первый зрелый рассказ «Человек, который любил». Но это — через четыре года.
Еще речь шла о набиваемых листьями и травой матрацах, которые еще и более полезны, чем ватные, о шерстяных одеялах. Вообще, он впервые заострил мое внимание на том, что люди тысячи лет жили без того, что современное человечество имеет в обиходе: электричество, механизмы всякие, химические вещества, кино, медикаменты, радио и так далее. Я трезво прикинул, как это человечеству при таком раскладе, удалось не только выжить, но и увеличиться в народонаселении, и понял, что жили раньше ничуть не хуже, если не сказать — лучше. Жизнь была медленнее, это факт, но — интереснее и душевнее, это тоже очевидно, потому что ближе к природе и ее таинствам. Таким образом, получалось, что созданные прогрессом блага сейчас используются вовсе не для той официальной цели, которую все исповедуют, так как это не вяжется с тысячами лет жизни без всего этого. Скорее выходило, что прав Рауль, говоря, что это один из методов Невидимых воспитателей: взять всех под полный контроль и в окончательное рабство; что он прав, говоря, что целью жизни может быть только свобода от засилья придуманных правил и канонов, гораздо больше порождающих сложности, нежели освобождающих человека.
Я начинал прозревать. Все вокруг стало казаться игрушечным, ненастоящим: и эти непомерно гордые люди, написавшие для нас учебники однозначных, раз и навсегда данных законов, формул и правил, и эти, зачастую коршунами нависающие над нами, но листьями стелющиеся перед директрисой, воспитатели и учителя, и эти резвые молодые ребята и девчата, с утра до вечера гоняющиеся друг за другом в погоне за несбыточным идеалом постоянных дружеских отношений. Мир начинал рушиться. Нужно было за что-то ухватиться, чтобы не быть увлеченным вслед за ним в страшную пропасть, ведь я являлся частью его, у меня были тоже свои цели и желания. И я ухватился за свою молодость одной рукой, мол, мне простительно быть рабом системы, пока еще не вырос, и за будущее писательство — другой, мол, когда я вырасту, — разоблачу всю эту порочную закономерность и никогда не позволю вовлечь себя в ее сети! Этих аргументов хватило, чтоб относительно спокойно и терпеливо дожить до поры Небесных Откровений. Кто был причиной происходящего с людьми зла и этого моего прозрения: Бог, Дьявол или сам человек, я тогда не стал задумываться. Объяснил так: потусторонние силы с одной стороны, сам человек — с другой.
Впоследствии общение с Раулем всегда ослабевало зимой, когда мы находились в городе, и вновь возобновлялось летом. Так с большими перерывами продолжалось года три. С четырнадцати лет я сознательно качнул чашу весов в сторону реализма, сфокусировав все внимание на освоении достижений в области литературы, науки и реальных общественных отношений. Сказки, фантастику и приключения в этот период сознательно оттеснил на задний план. А в девятнадцать лет этим двум речушкам моего Самопознания предстояло слиться в один живительный, всеобъемлющий и мощный поток.
*Речь шла о Будде.