(События в мире людей)
Развязка
Любой опыт приходит постепенно. А особенно опыт самый первый. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я отчетливо стал сознавать себя полноправным членом и участником действительности под названием земная жизнь. Сначала многое давалось с трудом. Скажем, приходилось делать усилие, чтобы меня правильно поняли: громко кричать, если мнения расходились, и активно сопротивляться, когда делалось что-то противоречащее реальным потребностям. Маму это порой сердило, но чаще забавляло. Множество случаев, когда я вел себя совсем не так, как ждали, навлекали на мою голову справедливый гнев.
С отцом после истории с побегом я виделся совсем мало и не могу сказать, что эти встречи очень уж меня радовали. Человек сам еще был ребенком, требовал к себе внимания, меня же воспринимал едва ли ни как соперника. К тому же я видел за ним Силы, явно противопоставленные мне во многом. Они часто угрожали и искали повод, как активизировать гонор моего папаши, чтобы, подпитав его, сделать неприятно мне. Я ведь был слишком мал и еще чересчур чувствителен, много ли мне надо: недобрый взгляд, случайное слово — ранили до глубины души. А если уж близкие не понимают — чего тогда ждать от остальных!
Мои Представители, впрочем, тоже не тратили времени даром. Однажды, испробовав все возможные варианты развития событий, они пришли к неутешительному выводу, в который посвятили и меня: матери и отцу не быть вместе. С трудом, но я вспомнил, что именно так и задумано, и поэтому постепенно смирился.
Развязка произошла быстро и неожиданно. Вера, живя у его родителей, стала замечать за мужем, что семья для него играет роль фона для какой-то посторонней, невидимой и неизвестной жизни. В нее он улетал с головой и находился с утра до вечера. Однажды ей все это надоело: упреки свекрови, косые взгляды и науськивания родственников за спиной. И моя, по большому счету, никому здесь ненужность. Она имела неосторожность как-то раз пожаловаться на это бабе Моте, когда та в очередной раз пришла проведать дочь и внука. Ну, а решительность и спонтанность этой женщины уже описывались. Совершить с места в карьер подвиг — для нее было парой пустяков, в отличие от какой-то длительной деятельности, на которую она вообще не была способна.
В тот же вечер Виталий примчался в дом на улице Куйбышева, которая располагалась в западной оконечности города, в относительно спокойном районе, малозастроенном, поэтому тихом, отчасти даже уютном. Если это слово применимо к единственной длинной улице, разжившейся двухэтажными посеревшими от времени деревянными многоквартирными бараками. Случалось тут всякое, даже бандитизм, но рядовые граждане отлично понимали, что в этом плане здесь не лучше и не хуже, чем везде. Обычная окраина.
Дома было, как всегда, тепло и уютно. Я лежал на высокой пышной кровати, воспоминания о которой радовали больше, чем все остальное вместе взятое. Бабушка Арина хлопотала возле меня со своим особенным воркованием, от которого вся комната наполнялась умиротворением. Она давала мне в ручки какие-то сушеные травки, осторожно двигала меня туда-сюда, прислушиваясь и присматриваясь ко мне со всех сторон. Блаженно улыбаясь, я позволял ей делать с собой все, что угодно. Я ее очень любил.
Когда в комнату ворвался отец, мое настроение поневоле изменилось. Я заревел. Еще бы. За ним приплелись и какие-то «Друзья», которые висели прямо над его головой. Шушукаясь, они то и дело бросали в мою сторону недвусмысленные недружелюбные взгляды и реплики. Никто, кроме меня, разумеется, не видел этих Существ, которых я тут же обозвал «Неряхами», потому что они все время за собой что-то волочили. Это, как потом выяснилось, были не совсем чистые помыслы их «хозяина». К тому же, справа от него я увидел одну неприятную особу. На этот раз Образ был куда более явственен — это была какая-то девица. Она явно чрезмерно ему симпатизировала, а он, по-видимому, не имел сил перед ней устоять. Закрепившись за его лопатку, она постоянно напоминала о себе в мыслях и чувствах, искажая его Духовное обличье и делая его дерганным и непоследовательным. Он словно был у нее на невидимом крючке и извивался как червяк. Вполне возможно, что в дело была пущена какая-то магия. Его чем-то подкормили или подпоили, и он уже не мог оценивать происходящее. В будущем я много раз буду замечать, что отец имел словно бы два лица: одно — незлое, понимающее, заботливое — таким он и был от рождения, другое — ревностное, гневное, несдержанное и злобное. Последнее происходило от тех самых сил и активизировалось присутствием или порцией энергии от разных девиц, с ярчайшей представительницей которых я в будущем познакомлюсь как с мачехой по имени Валя. Все это жестоким ударом отразится на его печени, как известно, переваривающей энергии злобы.
Я верещал и показывал пальцем на недружелюбный образ, но никто и ухом не повел. Тогда я начал сучить ножками и вылил содержимое мочевого пузыря, но и это осталось незамеченным. Других аргументов у меня в наличии не было, пришлось, в целях экономии сил, притихнуть и молча наблюдать, как будут развиваться события. Сердце бешено колотилось, к горлу подступил комок.
Отец подошел к столу и, упершись костяшками не очень чистого кулака в свежую скатерть, с металлическими нотками в голосе произнес: «Ну что, Верунь, пойдем уже? Нагостилась?.. Или завтра за тобой приехать?» — последнюю фразу, произнесенную после паузы, ему явно подсказал тот, который особенно враждебно на меня зыркал. Мама накинула на плечи шаль и вывела его в прихожую, чтоб не очень шуметь в комнате, не пугать меня. Оттуда до меня донеслось: «Ну куда я пойду, Витя, сам посуди! Кому мы там нужны? Я там одна и все против. А здесь мама, бабушка — здесь мне легче, Сашуле тоже веселее. Он так обрадовался бабушке, ты б видел!..»
— Так что же, мне тоже в вашу каморку переехать? — с угрозой в голосе. — Ну, давай подождем маленько, я пока тут поживу. Надо потерпеть… — Так, а что потом изменится?
— Что-нибудь да изменится. Тебе сейчас тоже сложно с нами, не до сына, не до жены. А отдельного жилья нет…
— Ах, вот оно что? Добро-о-о!!! (сказано так, что слово «зло» отдыхает).
Соскучишься или захочешь привет передать — приходи! Счастливо!!! (По интонации — «Пошли вы!») С этого момента я впервые запомнил его голос, который впоследствии часто будет вызывать у меня содрогание, когда буду его слышать после очередного долгого перерыва.
Хлопнула дверь, и в жаркую комнату, кутаясь в шаль, поеживаясь и ни на кого не глядя, вошла мама. Я ее попробовал приободрить своими возгласами и танцующими телодвижениями, дескать, все верно, другого пути здесь нет. Иначе эти его заплечные «сожители» просто с потрохами нас сожрут! Пусть для начала в себе и своих чувствах разберется.
Мама подняла голову и на вопросительный взгляд бабы Моти, произнесла с досадой и обидой: «Я и пахарь, я и бык, я и баба и мужик…»
— Ничего, крепись, дочка, сами с усами, как-нибудь вырастим. Я тебя одна на ноги подняла, и Сашульку поднимем, вон нас сколько!
Ничего хорошего ее самоуверенные интонации мне не предвещали, если она что-то обещала — можно было быть абсолютно уверенным, что произойдет все что угодно, но только не это. Бабушка Арина что-то ей сказала, когда я проваливался в дрему, но по вспышке ее энергии, все же успел понять, что она не одобряет поведения дочери и хотела бы для внучки лучшей доли, чем та, которую ей тут прочили.
Оказавшись за гранью, я отчетливо рассмотрел, что на самом деле произошло и происходит в доме. Это зрелище меня мало обрадовало, так как перспективы его были туманны. Отец окончательно был оторван от матери, их теперь соединяла лишь тонкая ниточка Эльфа, как я называл пересечение судеб в прошлом. За ним располагалась почти отвесная гора, за ней — почти бездонная яма. Равновесие было нарушено, и то, что у нее забрано — ему прибавлено. Это значит, что, потеряв мужа, она уже не сумеет жить, как жила, станет опускаться на дно социального общества; он же, не сумев сохранить семью — побредет в трудную гору безнадежных поисков утраченного раз и навсегда семейного уюта. Будет создавать семьи, плодить детей, но так и не сможет компенсировать вот этот начальный «Рай» своих первых и поэтому сильных юношеских чувств.
А как же я, какова выпадающая мне дальнейшая судьба? Будучи в их полной власти, должен буду вместе с ними хлебнуть выбранную ими участь, ибо и я косвенно принимаю в ней участие, одним своим существованием способствуя такому результату. Ни вывернуться из-под удара судьбы, ни обойти его стороной не удастся…
Впоследствии я неоднократно буду переходить из рук в руки, как переходящий вымпел, по сути не принадлежащий ни одному из оппозиционных лагерей. Верх брал то один лагерь, то другой. Оба были неспособны что-либо исправить в ситуации, оба чувствовали ответственность за нее и не могли ничего с этим поделать. О том, чтобы дать что-то мне, при таком раскладе — вопрос вообще не стоял… За мое нормальное существование никто не мог поручиться.
Сила, оставшаяся с матерью после разрыва, — имела любовь ко мне, но не имела возможности ее реализовывать. Сила, которая оказалась вследствие этого у отца — могла бы реализовать мой Путь, хотя бы на начальной стадии, но не имела любви и желания. Пришлось проходить оба Пути по отдельности, ибо я все же должен был их пройти. Лагерь матери потерпит полное поражение в иллюзиях и надеждах, когда мне исполнится пятнадцать; лагерь отца чуть позже. К тому моему возрасту мы все окончательно исчерпаем общие ресурсы и перспективы, и поэтому станем полностью свободны друг от друга. Выглядеть это будет жестоко, развязки произойдут нелепо, как будто мы все действительно чужие друг другу люди… Но с учетом моих детских страданий и мытарств все будет закономерно и оправдано. Иметь родителей и… не иметь их, — к этому мне предстояло медленно, но однозначно привыкать.
Однако впоследствии многим будет позволено играть ту или иную роль в моей судьбе, что было бы полностью невозможно, утрать я все иллюзии полностью. Разрушение этих иллюзий будет сопровождаться частичным разрушением моего родственного мира, и большая его часть окажется почти полностью нивелирована к тому времени, когда Прототем должен будет сдавать свои полномочия. Тогда уже уйдут из жизни многие главные персонажи, а оставшихся почти ничто не будет связывать. У меня окажется много братьев и сестер, но я их даже не буду знать, нас разделят не просто тысячи километров, но и разное отношение к жизни, социальный статус, отсутствие каких-либо общих тем и общего прошлого. Удастся сохранить связь лишь с теми, кто действительно примет в моем детстве хоть какое-то участие и сохранит ко мне хорошее, доброе отношение — с семьей дяди Саши. При всем том, что он будет абсолютно далек от моей деятельности, мы все же останемся близкими людьми и друзьями.
Бой с городским духом
Ну, а сейчас все лишь начиналось и шло так, как шло. Я рос и бодро играл везде, где мне только позволяли. А там, где не позволяли, но куда можно безнаказанно пробираться, я тоже оставлял о себе память. Мне было интересно попробовать все: можно ли шить паутинкой, рисовать углем, можно ли, как корова, есть траву. Но, как не странно, проявляя неослабевающий интерес к познанию сути вещей, я все же не укалывался иголкой и не обжигался раскаленным металлом, не ел ядовитых трав, хоть и имел неоднократную возможность все это сделать. Самое большее — загонял очередную занозу, которую мама потом иглой выковыривала, приговаривая мне какие-то утешения. По своей природе я был очень любознателен, но, в то же время, осторожен и вымерял каждый свой шаг так тщательно, что почти всегда хватало времени либо меня остановить, либо мне самому перехотеть делать что-то из ряда вон выходящее. Впрочем, порой я все же заходил слишком далеко. Этим пугал и озадачивал. Однажды, например, весь вывалялся в шлаке. Отмывали пришедшего домой негра долго и трудно — всей семьей. На вопрос: зачем так поступил, я отвечал с обезоруживающей откровенностью: мы играли в подземных жителей, вот и пришлось рыть норку. У меня вообще наблюдалась тяга к песку и сыпучим материалам, а не любил я мороз и холодную воду. Возможно, именно из-за холода лицо мыть тоже не любил: протирал намоченными пальцами глаза — вот и все мытье. Еще я не любил носить штанишки. Родственники это хорошо запомнили. Это была особенность, вероятно из прошлых жизней, когда такого вида одежды не знали. Как-то раз умудрился сбросить штаны и убежать на улицу, где меня нашли возле продавщицы клубники, которой я помогал избавляться от ее товара самым доступным и приятным для меня способом.
Как-то раз мы отправились гулять. Я брел своей устойчивой походкой и, хоть от роду мне было всего ничего, держался молодцом, спотыкаясь только там, где не споткнуться было просто невозможно. Возле магазина, как это обычно бывает, бабушка встретила свою старую знакомую, которая после непродолжительных всплесков руками и брызганья слюной в мою сторону, скоро забыла обо мне и увлекла бабушку каким-то бестолковым разговором. Я не любил, когда меня долго заставляли бездействовать и непонятно чего ждать. Покрутив головой вокруг и не увидев ничего интересного, я сосредоточил свое внимание у себя под ногами. Земля была усыпана мелким строительным щебнем, разбросанным повсюду вперемешку с различным мусором. Мне это показалось довольно забавным, ничего лучше все равно не было. Стал всматриваться еще пристальнее.
И вдруг отчетливо увидел, как кто-то метнулся, какой-то бесплотный Дух. Он стремглав бросился нам под ноги и, кувыркаясь, стал опутывать их чем-то едким и грязным. Сначала мне пришло в голову, что это — чувства сплетничавшей женщины, но потом я понял, что здесь что-то гораздо более страшное. Что было сил, я схватил эту Сущность за хвост и с размаху треснул о землю. Результата никакого. Она, кажется, из земли же и происходила. Извиваясь, она продолжала цеплять меня за ноги и причинять очень неприятные ощущения, все возрастающие и поднимающиеся вверх по икрам ног. Те зазудели. Бабушка, не обращая внимания, продолжала болтать, как ни в чем не бывало. Моя правая рука была надежно зажата в ее руке, и приходилось воевать вполсилы. В какой-то момент удалось высвободить руку, когда бабушка совсем уж увлеклась жестикуляцией. Не теряя ни мгновения, я быстро опустился на землю, обеими руками прижал Духа к земле, так чтобы его голова оказалась прямо перед моим лицом, а затем, что есть мочи, впился в него зубами и стал рвать и метать во все стороны.
Не нужно думать, что бесплотный дух невозможно ухватить руками, так могут думать только те, кто не знает, что наши руки — материальны лишь отчасти, у них есть и энергетический стержень. Дети же зачастую не видят условных границ, и потому их действия более разумны и точны. За этим делом меня и застали опомнившиеся взрослые. Они, конечно, увидели только то, что способны были увидеть. А смотрелось это, наверное, ужасно… Как бы то ни было, но повоевал я на славу. «Зверь» был полностью обессилен и деморализован, а я — полностью выпачкан. Вероятнее всего, это был один из низших духов, которые обычно волочатся следом за некоторым типом людей.
Мне потом долго промывали рот от мелких камней, песка и грязи. Все почему-то думали, что это было капризом в знак протеста против бабушки. Уже много позже, научившись хорошо произносить слова, я рассказал маме и бабушкам эту и многие другие истории, но все считали их моими выдумками. Я не обижался, — что с них возьмешь, когда они и своей-то жизни в упор не видят, не то, что чьей-то. Однако помню, мне было немного не по себе от того, что я вдруг отчетливо понял свое одиночество в некоторых особенно важных проявлениях жизни. Чтоб доказать, надо чтобы тебе доверяли. А если не доверяют, значит, — как доказать? Ведь это все субъективно: я видел, остальные — нет. Оставалось носить это в себе, не ожидая ни от кого ни поддержки, ни объяснения.
Игра и антиигра
Другой случай заставил моих опекунов серьезно задуматься. Это случилось в лесу, когда мы пошли за грибами. Лесок располагался совсем близко от нашего дома, вдоль железнодорожного полотна. Стояла осенняя прозрачная погода, вокруг пахло мхом, прелью, ароматом загнивающих и высыхающих трав. Небольшая, по сути, роща казалась мне гигантскими трущобами. Поднимая голову вверх, я не переставал удивляться тому, как высоко в небе находятся кроны деревьев. Почему-то это казалось чудом и заставляло с глубоким уважением и почтением относиться к их стволам, доступным внизу любому. Даже взрослые люди не казались такими солидными и представительными существами. Я обнимал эти стволы, порой даже целовал, приговаривал какие-то одному мне известные ласковые слова.
Когда же я нашел огромный, чуть ли не в половину моего роста, гриб, то радости моей просто не было предела. Долго раздумывал, срывать ли его — он казался гораздо старше меня. Отдав его бабе Моте, на радостях я побежал куда-то еще дальше и внезапно остановился: прямо предо мной сидел удивительный маленький мохнатый зверек, словно поджидал тут уже давно. Я стал внимательно его рассматривать. А он — меня. Так мы простояли, наверное, несколько минут. Увидев, что существо совсем уж добродушно настроено, я смело подошел к нему и взял в руки. Оно сжалось, слегка припало к моим ладошкам и, посмотрев в глаза благодарным взором, тут же поуютнее устроилось. Я его почувствовал как сгусток любви, доброты и тепла, доверившегося мне Живого существа, абсолютно такого же, как и я, только меньшего размера.
Впрочем, это еще больше удивляло. Такой маленький, а сродни мне, может даже разумнее и лучше! Поговорив с ним по душам и прижав к груди, я совсем забыл, зачем в лесу, с кем я здесь, что происходит вокруг. Нас нашли не сразу, потому что на зов мы не откликались. Сидели себе в траве и разговаривали. Этот бурундучок рассказал много интересного о себе, о жизни в лесу, о том, как он обрадовался, увидев меня, но, не зная, как я к нему отнесусь, слегка оробел вначале. От него я узнал, что в лесу живет много других зверьков, больших и маленьких, что в лесу можно жить без электричества (даже не знаю, как он объяснил, что это такое!) и крыш, без печек и автобусов. Все это было мне в диковинку. Я словно попал в другой мир и поначалу с трудом всему этому верил.
Общались мы уж не знаю как, но хорошо друг друга понимали, поскольку, когда я предложил зверьку остаться жить со мной, он, печально вздохнув, отказался, так как такая жизнь ему никак не подходила. Он сказал примерно следующее: «Что же я там буду делать? Толстеть и лениво валяться в опилках?» Меня удивило слово «опилки», так как не знал, что это такое и уж тем более не представлял, откуда такое слово знает этот житель леса.
— Мы тебе сделаем кроватку, поставим маленькую тарелочку, домик. А днем ты будешь со мной играть. Я видел, у моего друга так живет колючий такой зверек, называется ежик.
— Это ты сейчас так думаешь, пока мы в лесу. А выйдешь из лесу — все будет по-другому. Там у вас плохо играть. Все вокруг не настоящее, не живое, оно тебя не чувствует, ты его не чувствуешь, тяжело. Играть можно только с теми, кто тебя чувствует, и кого ты чувствуешь. Здесь другое дело. Я постоянно только и делаю, что играю. Еду добываю — это игра, от кого-то убегаю, — это тоже игра, с друзьями общаюсь — тоже игра. А у вас все не так. Игра у вас — это забава. А у нас — жизнь. В общем, все вверх тормашками!
— А откуда ты это знаешь?
— Как же не знать, все звери про людей все знают и друг другу рассказывают. Я слышал от многих. Особенно от птиц, они чаще всего вас видят и больше всего у вас живут. Они мне и про тебя недавно рассказали. Поэтому я тебя ждал, было интересно посмотреть на маленького человека, который видит то, что другие не могут. Они сказали, что ты добрый, природу любишь, никого не обижаешь и очень радуешься всему. Еще они сказали, что видели над тобой Ореол Надежды.
— А что это такое, зверек?
— Сам не знаю, но другие говорят, что так выглядит Знак для всех Существ, — все видящие его должны помогать такому Существу. Вот и тебе сегодня помогли найти самый большой гриб в этом лесу. Ты ведь хотел его найти? Его спросили, и он согласился принести тебе радость. Это достойная цель для такого существа как он.
— А кто же мне помог, я не заметил рядом никого?..
— Так и должно быть. Настоящая помощь всегда незаметна. То листик в ту сторону наклонился, чтоб внимание привлечь, то ветка шелохнулась впереди, то ягодка сверкнула и к себе поманила, а ты знай себе — иди, куда зовут. Ты как будто сам идешь, а на самом деле тебе все вокруг помогают, ведут тебя, направляют и оберегают. Так везде. Даже у вас в городе. Но там это все сложнее. Знаки там другие. Там много Духов. Мне говорили, что с ними кто- то даже дрался. Маленький человек. Не ты? Не понимаю, как это возможно…
Вспомнил про свою Битву, я должен был согласиться со словами друга, что дело это непростое. К тому же я и до и после часто встречал разных городских Духов и Одержателей. Очень часто я видел не столько человека, сколько То, что он с собой или в себе носил. Выглядело это мерзко. Вызывало отвращение до тошноты. Может быть, отсюда и происходило выражение: «Меня от него (нее) тошнит», которое иногда приходилось слышать в мире взрослых. Но у меня, это в первую очередь, вызывало активный внутренний протест, бойцовский запал и резко непримиримое отношение к такому человеку. Он, как правило, в это время был или сильно пьян, или охмурен своими похотливыми страстями, или нагло врал, или совершал подлог и обман, или просто был как перекати-поле на ветру. Он был слаб, и ему нравилось быть таким. А мне не нравилось, что он таков. Я протестовал за него и вместо него. Взрослые меня сторонились, когда внезапно начинали чувствовать, рядом с собой такого «бойца». Многие из них начинали подыскивать ходы: чем меня задобрить, прельстить, немногие пытались взять на мушку, запугать, сломить. Как правило, ни у тех, ни у других ничего не выходило, и они с этим смирялись. А объяснить им, что многое из их поведения диктуется вовсе не ими самими, я еще не мог.
Зверек уловил мои мысли и пожалел меня. Потом предложил уйти жить к ним в лес. У нас, — говорит, — никто никого не обманывает. Духов городских нет, еды — вволю, простора и дел — хватит на всю жизнь. Живут звери, как большие, так и малюсенькие, и все довольны.
— Но ведь у вас друг друга поедают. Я сам видел, как ежик ест кого-то, как птичка клюет жучка, а уж траву-то вообще все едят!
— Но и у вас так же, не лучше. Только люди еще и переедают, постоянно запасаются впрок, копят, и потом все это им же во вред идет. Если мы запасаемся впрок, то только на зиму, когда вокруг нечего будет есть. Ну, а если кто-то съест меня… что ж, приятного ему аппетита. Значит, мое время истекло, и хватит уже поедать других. Чтоб всем всего хватило. Везде вокруг одно заменяет другое. Мы ведь все живем только за счет друг друга и друг в друге. И живем бесконечное множество раз. Тот, кто меня съест — всего лишь отсрочит себе такую же участь и поможет мне обновиться. Таков закон, не я его выдумал.
— А кто же его выдумал, скажи?
— Наверное, Бог.
— Это тот, который на крестике висит, который такой длинноволосый и голый? Я его видел, у бабушки есть картинки и книжки. Она называет его «Господь».
— Н-е-е. Я не знаю, о ком ты говоришь. Бог не голый и не волосатый. Он — Наш самый Главный. Он все придумал, расставил по своим местам, всех рождает, когда кому время, и всех забирает назад, когда нужно. А тот, «который на крестике», (хотя мне трудно понять, о чем ты говоришь) это, наверное, какой-нибудь добрый праведный человек, которого все дружно съели и потом, наевшись, подобрели и обожествили, — там у вас, насколько мы знаем, так заведено. Может даже тем Богом, о котором я веду речь, но об этом не мне судить, мое дело маленькое — играть в те игры, которые доступны. Большего я не умею и пока не хочу.
— Ого! Сильный ваш Бог!… Но какой-то он несправедливый и жестокий. Больно же, когда тебя едят… А я вот другого Бога знаю. Но уже плохо его помню. Он никого не кушает и не убивает. Он и меня сюда отправил. Но я пока еще не вспомнил — зачем. Наверное, чтоб что-то полезное ему сделал, ведь сам он не может сюда прийти, а то придется тут как все — кушать других, что-то доказывать, потом вот умирать, как повелевает твой Бог… А Он не может умереть! Поэтому я не могу с тобой в лес пойти, с радостью бы, но не могу. Кто же тогда этих Духов-то разоблачит и выгонит из города? Я пока ни одного человека не встречал, который бы их вообще видел, не то чтобы с ними боролся! Мне там так одиноко одному, пойдем со мной, а?.. Бабушка Арина тебе будет очень-очень рада, она у меня особенная.
Бурундучок посмотрел на меня еще печальнее, чем прежде. Потом отер своей лапкой мордочку, лизнул пару раз шерстку в области спины и ответил примерно так: «Я не могу пойти с тобой. Гляди, мы всего несколько минут вместе, а твое человеческое облако уже успело осесть на мне, давя и щекоча. Чтоб жить с вами, нужно стать одним из вас, таким же, как вы. Конечно, зверьки это могут делать, особенно разные одомашненные, но им тогда лишь одна дорога — в рабство, потому что ваш особенный людской дух и ваше облако подавляет их, не давая жить так, как они сами хотят. Вы ставите их в полную зависимость от себя. И чаще всего просто для того, чтоб доить, а потом съесть. Если ты именно этого хочешь, можешь съесть меня прямо сейчас».
Я оторопел. Стало не по себе, и я медленно выпустил бурундука на землю. Он остался сидеть рядом. Только теперь я заметил, что мама и бабушка незаметно подкрались и наблюдали за нами, видимо уже какое-то время. Заметив, что я отпускаю зверька, бабушка рванулась к нему, чтоб поймать. Но не тут-то было. Он ловко метнулся в сторону и исчез в густой сухой траве, между поваленными стволами берез. Тут же подскочила и мама, неожиданно сильно стала переворачивать эти деревья, но, разумеется, ничего под ними не нашла. Я стоял и наблюдал. Не хотелось ни говорить, ни шевелиться. Затем шагнул к березам и спустя минуту вновь в своей руке держал бурундучка. И на этот раз, прикрикнув на маму и бабушку, чтоб не лезли не в свое дело, отнес его подальше и выпустил.
Дома только и было разговоров, что об этом инциденте. Сначала о том, что я ловлю бурундуков узнала бабушка Арина, она к этому отнеслась с пониманием, мол, что тут такого, все мы в детстве были шалунами и неравнодушно относились ко всем живым тварям, а Сашуля у нас мальчик очень сердобольный, всех жалеет и любит. Ее нисколько не смущало даже то, что я, согласно рассказам мамы и бабы Моти, с этим бурундуком забыл обо всем на свете и не отзывался на их крики. А то, что я как-то нежно и по-свойски обходился с этим существом, что-то ему бормотал и даже переспрашивал, ее просто умиляло.
Вслед за нею об этом узнали соседи. Теперь меня прозвали «другом бурундука», и как только встречали, то неизменно до меня доносилось: «Ну как дела, друг бурундуков», или «Здравствуй, Сашуля, как там поживают твои бурундуки?» Меня это поначалу забавляло, но очень быстро стало надоедать. И вот однажды, зайдя в подъезд и еще не успев войти в квартиру, пока мама копошилась возле двери, мы оказались застигнутыми врасплох очередной соседкой с верхнего этажа. Она небрежно взлохматила мою светлую шевелюру и высоким голосом с нотками завсегдатая произнесла: «Сашулька! Не хочешь с нами в лес завтра пойти? Может, тоже поймаешь нам бурундука?»
Еле сдерживаясь от возмущения, я как можно медленнее повернулся к этой тете и сказал, чеканя каждое слово, насколько это было возможно в таком возрасте: «Тетенька, с вами бурундука ни в жизнь не поймаешь, он от вас драпать будет до самой Москвы!» Последнее слово я узнал не так давно, и оно поразило мое воображение тем, что Москва очень-очень далеко, там все во много раз больше, чем у нас в городе, и что там живут те, от кого зависит наша жизнь. Я не мог себе представить, как это может быть, поэтому представил, что это что-то вроде луны, откуда за нами постоянно наблюдают.
Женщина опешила, не ожидая такого ответа. Мать тоже была в шоке. Она почему-то не улавливала того, что улавливал я — издевательские нотки в голосе всех этих как бы добрых тетенек. Ничего не говоря, она силой затащила меня в комнату и чем-то попавшимся под руку не больно отстегала. При этом приговаривала: «Не груби взрослым, не груби!»
Со слезами я бросился искать понимания у бабушки Арины. Она приютила меня на коленках и, выслушав всю историю, спросила: «Только и делов? И из-за такой вот мелочи ты плачешь? Мама у тебя еще не все понимает, прости ее, внучек. Она уже вон, смотри, жалеет. Ну а то, что ты эту тетеньку обидел, то поделом ей, сколько можно травить ребенка?» Тогда я быстренько успокоился и больше не возвращался к этой теме, тем более, что расценил ее как одобрение и теперь уже всем, вспоминающим о бурундуке, спокойно, без эмоций, а даже со смехом порой, отвечал как в первый раз. Потом я заметил, что некоторые спрашивали лишь для того, чтоб услышать этот мой ответ, который всех чрезвычайно забавлял и поэтому перестал так отвечать.
Стычка с Ревнителями
Вот так и проходило мое детство с мамой и двумя бабушками. Больше всего времени я проводил с бабушкой Ариной, очень был к ней привязан и ценил ее мнение превыше других. Она меня тоже любила, и даже когда к ней приходили такие же престарелые подруги или чужие люди, она никогда обо мне не забывала, позволяла находиться рядом и наблюдать за тем, что делает.
А делала она много странных и интересных вещей. Она раздевала некоторых, осматривала, своей суховатой, жилистой рукой расправляла какие- то складки на их теле или, поглаживая, что-то нашептывала, сплевывая в левую сторону, с которой мне стоять строго-настрого запрещалось. Это называлось странным словом «заговаривать». Я отлично знал, что слова тут не играют особой роли, так как никто толком их разобрать не мог, но в том, что эффект от таких действий был поразителен — сомневаться не приходилось. Когда очередной, таким образом подлеченный человек, благодарил бабушку, я спрашивал: «Бабушка, а что ты такое делала? Что говорила, я не расслышал…» Она, улыбаясь, трепала мою белобрысую челку и какой-нибудь присказкой отговаривалась. Или говорила просто: «Подрастешь — узнаешь!»
Мама тоже порой пыталась подражать бабушке. Она издали плевала мне на лицо, что-то скороговоркой произносила, затем вытирала меня, и, с чувством выполненного долга, укладывала спать. Порой, нашептывая, нежно водила пальцем вокруг какой-нибудь моей очередной вавки, потом сплевывала на нее, приговаривая: «…У кошки боли, у собаки боли, у моего сыночка Сашуленьки не боли!..» Иногда я отказывался от таких экзекуций, отворачивал ее голову и говорил: «Поплюй лучше на бабу Мотю!» Или: «Мама, ну хватит уже на кошек-то мои вавки, они же не виноваты!» Все смеялись, мне же было не до смеха, кошек и собак тоже было жалко.
Однажды случилась такая история. Мама велела мне сходить в магазин и чего-то купить. В магазине меня знали и доверяли, несмотря на юный возраст. Держал в руке монеты, я во весь дух несся навстречу судьбе, как вдруг споткнулся на злополучном гравии и растянулся во весь рост. Мне было не до денег, когда обнаружил, что разорвал штаны и изодрал колени. Стараясь, держаться как можно бодрее, я вернулся домой и с порога сообщил невеселые новости. Обычно я скрытничал, но сейчас был не тот случай: одежда порвана, раны кровоточили и болели. Про деньги вспомнили лишь, когда привели меня в божеский вид.
Было очень стыдно, но пришлось признаться, что я их не нашел, так как они рассыпались среди камней в разные стороны. Баба Мотя сходила со мною к месту катастрофы. Копеек двадцать мы все же нашли. Потерял же я в два раза больше. Мне казалось, что это много и что этот случай должен подорвать ко мне доверие, как основному ходоку за хлебом и молоком. Поэтому я искал очень тщательно, но так больше ничего и не нашел, наверное, кто-то успел подобрать. Зато той же ночью увидел какие-то уродливые, смеющиеся лица, обступившие со всех сторон. Они злорадно кричали что-то типа: «Ну что, посланничек, тебя только за смертью посылать!»
Я никак не мог вспомнить, где видел эти лица, всю ночь проворочался, силясь найти хоть какую-то зацепку. А вспомнил совершенно случайно.
Мы были у Вити, моего друга живущего по соседству в нашем доме. Его мама — Тоня, готовила что-то на кухне, а он показывал мне аквариум и, со знанием дела, объяснял что-то про рыбок, про их корм, про все с этим связанное. Оглядываясь по сторонам, я с удивлением отметил, что все здесь совсем не как у нас. Здесь жили богаче, могли позволить себе то, о чем я даже представления не имел. Здесь стояли кресла, диван, телевизор, а радиоприемник играл какую-то легкую музыку. Ну а аквариум — вообще превосходил все мыслимое.
Наверное, все эти мысли были написаны у меня на лице, так как Витя, который раньше гулял со мной только во дворе, заметил что-то и произнес: «Ничего, привыкнешь, я же вот привык». Что он имел в виду — трудно сказать, но я воспринял это буквально, — что все это у него тоже появилось не сразу. У меня не возникло ни чувства зависти, ни чувства ревности, просто я испытал легкий дискомфорт от того, что попал в какую-то странно изысканную среду, в которой не знал, как себя вести. От этого немного оробел. Сказать правильнее, я почувствовал, что не могу здесь быть полностью самим собой, обычным. Здесь словно бы что-то невидимое диктовало мне неестественность и скованность.
Нас позвали на кухню и чем-то вкусным угостили. Я по привычке отказался. Меня долго уговаривали и, наконец, сломили. Пересиливая стыд, начал есть, боясь, что в любой момент может зайти мама и тогда воспримет это как своего рода предательство. Быстро запихнув в рот пирожное (кажется, это было именно оно), я наспех прожевал, что успел, и проглотил остальное, сделав вид, что ничего не произошло. Мама Вити расценила это по-своему. Она подложила мне второй кусок. Пришлось умять и этот, так как зайди мама и, увидев она передо мною блюдце с приготовленной едой, — расценит это как готовящуюся измену. Я не любил провоцировать людей, а тем более близких мне на какие бы то ни было плохие мысли или чувства, поэтому старался не совершать, а при невозможности этого — скрывать действия, которые могли бы их вызвать. Мне это казалось само собой разумеющимся, обеспечивающим покой и гармонию отношений.
— Ну что, Сашуля, теперь ты сыт? — спросила недоверчиво мама Вити. — Да, тетя Тоня, я и был сыт. Спасибо. Вкусно.
— Ну вот и хорошо, если так, идите поиграйте в комнате еще, — как-то удивленно произнесла она.
Мы отправились в комнату, и мне сразу же полегчало. Я выдохнул. Где-то посреди игры на глаза мне попалась книга. До сих пор я не видел так близко чужие книги, а тут она лежала на доступном месте — на столике возле дивана, под газетами. Витя, заметив мой интерес, тут же предложил ее. Он вообще отличался прекрасным свойством, замечать то, что привлекало мое внимание, и тут же, без всякой задней мысли, переключаться вместе со мной на это. Он был на удивление бескорыстен и доброохотлив. Не помню, чтоб за два года знакомства мы когда-нибудь ссорились. Просматривая книгу, мы нашли в ней множество иллюстраций, и это было самое интересное. По ним сразу стало ясно, о чем эта книга. Книга была о животных. На рисунках мы увидели зебр, лошадей, оленей, бегемотов и ослов. Вот именно ослы-то и обступили меня ночью, смеялись надо мною в день потери денег, и именно они почему-то, больше всех были мне непонятны. Есть же лошади — большие, быстрые, красивые, зачем ослы-то нужны, эти конеподобные низкорослики?
Позже я спросил об этом бабушку Арину. После ее рассказа, я поинтересовался, почему они бывают такими вредными и злыми. Она успокоила меня, рассказав о таких местах, где лошадям трудно показать свою удаль, быть во всей своей силе, — вот, дескать, там и используют ослов. Ну, а то, что они бывают злыми и упрямыми, так это от того, что они очень похожи на лошадей, могут быть даже сильнее их, но незаслуженно оттеснены теми на задний план. Вот, мол, они и стараются всем показать, что от них зависит больше, чем от лошадей, что с ними нужно больше считаться и их уважать. И тут я вдруг вспомнил!
Незадолго до ухода из Седьмого мира я общался с неким Аастафом, и он то и дело напоминал мне о моих интересах применительно к интересам Иных Существ, среди которых был и больной Прототем. Он так и сказал «больной», а с больными, мол, нужно бережно обращаться, жалея и, по возможности, не расстраивая их. Сначала я не понял, о чем он. А потом осознал его слова. Он имел два обличия. Второе обличье было Ослиное. Он ревновал! Он злился на меня за то, что я, как Конь по отношению к нему — Ослу. Он не может приходить в мир, как я, и делать в отношении Прототема то, что я проделываю в отношении моего Отца! А он считал себя ничуть не хуже меня. И теперь мне, мальчугану, которому от роду всего ничего, стало ясно, чьих это рук дело — история с монетами и падением. Конечно — это ревность Аастафа и ему подобных. Это они называли меня во сне обидным словом «посланничек», хотя сами же и подстроили то происшествие. Им не нравилось, что я так быстро стал осваивать земное пространство и вполне в него вписывался, несмотря на то, что происходил из Иных Сфер! Фактически, мне впервые давали понять, что я и деньги (оплот этого мира) — несовместимы! Согласиться с этим я, разумеется, никак не мог!
В тот же день я требовательно настоял на том, чтоб мне дали ту же самую, что и в прошлый раз, сумму и снова отправился к магазину назло всем этим ослам. Сердце немного трепетало, я то и дело оглядывался по сторонам и непрестанно поглядывал себе под ноги. Благополучно добравшись до прилавка, победоносно задрал, насколько мог, подбородок и попросил хлеба и молока, протянув деньги. Сзади послышалось: «Такой маленький, и такой самостоятельный! Надо же». И еще: «Да, родители, наверное, алкоголики, самим сходить невмоготу, детей эксплуатируют! За бутылкой бы еще послали!» На что продавщица возразила: «Ну почему сразу алкоголики, я его знаю, он часто приходит и один, и с мамой. Нормальная семья, просто ребенок растет самостоятельным, чего тут такого!»
Загрузив в сетку купленный провиант, я гордо вышел на улицу. Тяжеловато было нести, но чувство важности происходящего придавало сил. Раньше я чаще носил молоко или хлеб по отдельности. Молоко продавали обычно в бутылках, поэтому держать сетку нужно было на уровне груди, чтобы бутыль случайно не разбить о землю, редко — в бумажных четырехугольных пакетах пирамидкой, с ними проще — и легче, и не так опасно.
Уже во дворе меня выручил Витя, он как будто ждал и, наскоро поприветствовав, подхватил одну из лямок сетки-авоськи. Так мы и добрались до квартиры. Бабушка в честь такого героического поступка напоила нас обоих молоком с хлебом. Вкуснее этого я никогда ничего раньше не пробовал. С тех пор смело выполнял любые поручения, связанные с магазином, и никаких недоразумений уже не возникало. Это была моя первая маленькая победа. Победа над собой и над теми, кто хотел немедленно начать унижать мое маленькое человеческое достоинство в угоду сомнительным амбициям Прототема. Но я и не представлял себе, какой длительной и жестокой будет эта борьба за право быть человеком.
Прощальный зов
Сделав усилие, я вырвался из плена подушки. Тяжелая и взлохмаченная голова была охвачена полудремой-полузабытьем. В горле болело, во рту противно сушило. Наконец, вспомнил, что уже несколько дней болею, что надо мною хлопочет бабушка, а сам я, бессильный, едва выговариваю слова. И все же, когда бабушка Арина своими заботливыми руками поддержала мне голову и залила в рот горьковато-сладкую микстуру, я нашел в себе силы вымолвить: «Баушка, в этот раз я так просто не дамся! Мы им покажем, что такое Сила Божия! Правда же?» Она удивленно отпрянула. Потом погладила мою голову и мирно произнесла: «Да никто тебя и не даст в обиду, внучек! Что ты!» Она отнесла это на счет болезни. Но я-то знал, о чем говорил. Через полчаса сон развеялся, и я снова стал обычным больным мальчиком.
На улицу меня не пускали. Витю я видел все реже и реже, а скоро он и вовсе куда-то переехал. Когда я поправился, к нам внезапно пожаловал мой папа. Он стоял в дверях неуверенно, но оглядывал комнату так, словно коршун вотчину. Я уловил этот взгляд и быстро спрятался за маму. Выманить меня оттуда не смогли никакие уговоры и посулы. Я видел, что предо мною стоял чужой, совсем не добрый по отношению ко мне человек. Военная форма придавала ему дополнительную строгость и еще больше отпугивала меня.
Он не стал с нами жить. Несмотря на все это мама в душе продолжала любить этого человека. Я видел, как она страдала, но ее мужеству можно было позавидовать: ни один мускул на ее лице обычно не выдавал ее настроения и состояния в самые критические минуты. Даже для того, чтобы сделать мне замечание, ей достаточно было бросить на меня один, но весьма красноречивый взгляд. В дальнейшем это кардинально изменится: в критических ситуациях она станет громко истерично кричать, стараясь отпугнуть. Несколько раз она даже защитится мною от явных насильственных нападений. Но это будет позже, а пока намечался день рождения сестры бабы Моти.
В назначенный день мы были в хорошо знакомом доме. Таких, хорошо знакомых мне домов, было несколько: дом бабы Вали, дом крестной и еще несколько — в том числе этот, находившийся на засаженной черемухой и рябиной улице Демьяна Бедного, ведущей на северо-западную окраину города. Пока взрослые готовились к обычному для них застолью, я играл то во дворе, то в огороде. Была весна. Снег почти весь сошел, чернея лишь местами, и грязь на грунтовых дорогах успела обветриться. День был солнечный, иногда набегали тучки, и поднимался ветерок.
Развлекался я, как обычно, самостоятельно. Меня не нужно было пасти и следить, чтоб не набедокурил. Врожденная осторожность и чуткость, как уже говорил, не давали совершать слишком уж вредоносных действий для себя и окружающих. И все же я был живой человек и случалось разное. Так было и в этот злополучный день.
Увлекшись, я незаметно пробрался в сарай и там невзначай зацепился штанами за что-то острое. Не заметив капкана, в который попал, потянул за собой нагроможденные друг на друга ящички. На меня полетело все, что только могло находиться в том сарайчике. Взрослые прибежали на крик, хотя крикнул я скорее от неожиданности, чем от боли или страха. Когда меня вытащили из-под обломков кольев, досок, дров и всякого прочего хлама, я, как ни в чем ни бывало, отряхнулся и промолвил: «Зачем так много ненужных вещей в одном месте?» Кто-то из родственников улыбчиво поинтересовался, почему я считаю, что они не нужны.
— Неужели непонятно? Нужными вещами пользуются или хотя бы держат их дома! Для чего вот эта палка!?
— Ну, это не палка, а строительный материал.
— Таким материалом только детей гробить! Мать вашу …!
Все вокруг рассмеялись, кто-то даже до слез. Никто не ожидал, что этот
симпатичный малыш умеет так «загибать». Вообще, взрослым почему-то всегда смешно, когда дети повторяют их ругань… Сестра бабы Моти, о чьем хозяйстве я так нелестно отозвался, была просто покорена малышом, которому едва стукнуло три года. Мы общались и раньше, но по принципу: «Как жизнь? Возьми конфетку. Поиграй пока вот там». Сейчас же она пристала ко мне и, казалось, совсем забыла о своем чествовании. Весь день она то и дело что- нибудь мне совала, о чем-то спрашивала, знакомила с приходившими гостями, которых, как ни странно, было довольно много. Но особенно мне нравился запах укропа и валерианы, которые были сухими букетиками развешены вдоль стен. Эти запахи создавали неповторимый колорит ее домашнего уюта.
Улучив минутку, когда гости в очередной раз уселись за стол, я, посидев немножко для приличия, снова вырвался из душной комнаты, надел свои синие резиновые сапожки и умчался за почерневшую от времени бревенчатую стену дома, туда, откуда хорошо видна улица, с ее серыми домиками, красивыми ставнями, да разноцветными калитками, слабенько украшающими этот простенький уголок мира.
Сорвав какой-то переживший зиму будяк, я долго на него любовался, поворачивая из стороны в сторону, как вдруг мне почудилось, что он шевельнулся вовсе не от ветра. Я присел, опустил его на землю, стал пристальнее рассматривать. Так и есть. Он стал как-то странно шевелиться, словно бы раздваиваясь, потом троясь. Вот от него пошли разноцветные круги в стороны, вот я почувствовал даже аромат цветущих трав, вот я увидел, что это вовсе не засохший цветок, а наполненный жизнью, соком, движением стебель, оканчивающийся бархатистым бутончиком. И вдруг видение внезапно оборвалось. Сухой, похожий на ковыль будяк понесло к забору, потом через него, и в мгновение ока он сделался недосягаемым для меня! Он исчез где-то в порывах ветра, в сухой однотонной траве, далеко за забором.
Все! Я вдруг понял этот знак! Меня ждет утрата. Это был первый сознательный момент, когда я понял, что во всем можно и нужно видеть предзнаменования. Я даже успел подумать, что если успею встать на ноги до того, как травинку совсем унесет, то все будет хорошо. Вернее, это я как бы ставил условие кому-то невидимому. Но я не успел, будяк исчез чуть раньше.
Все произошло так молниеносно, неожиданно и безвозвратно, что я не смог противостоять нахлынувшим чувствам и расплакался. Таким меня и нашли случайно вышедшие покурить гости, но объяснить, в чем дело, я так и не смог. Все посчитали, что обиделся на то, что взрослые не обращают внимания, и в знак протеста, мол, убежал. Кто-то возражал, что бабушка- именинница ни на минуту меня не отпускала от себя. И тут я повернулся к сказавшему и увидел рядом с ним бабушку Арину. Она была маленькой и щуплой по сравнению с другими, но стояла спокойно, красиво, умиротворенно, как царица среди придворных. Однако она даже не подошла ко мне, чтоб спросить, почему я плачу! Взгляд ее был где-то далеко… Он был грустен, отстранен. И это при всем том, что я был в центре общего внимания. Невиданно! Я расплакался еще сильнее, потому что почувствовал, что причина моего состояния каким-то образом связана с ней. Тогда она повернула ко мне лицо и, стоя вполоборота, как-то виновато улыбнулась. Мы оба знали какую-то тайну, но плакал по этому поводу только я.
Потом опять было застолье. Опять мама с бабой Мотей надрывно выводили: «Ты наки-и-и-инь, дорогая, на плее-е-е-ечи о-рен-бу-у-ургский пуховый плато-о-о-о-ок», затем «туманы, туманы, отдайте мне маму» и «эх, мороз- мороз, не морозь меня!» Какой-то грустный получался день рождения.
Ночью я внезапно проснулся от острого чувства одиночества. Захотелось к бабушке Арине. Мы с бабой Мотей и мамой лежали на разложенной на полу постели. Обе они спали как-то тревожно, ворочались и бормотали во сне. От них несло спиртным. Тогда я набрался смелости и растормошил маму.
— Что такое, чего тебе не спится? — Мам, я хочу к бабушке.
— Ну, она же там не одна, где ты там поместишься?
— Я хочу!
Через пять минут я повторил свое требование и проснувшаяся баба Мотя дала мне добро: «Иди уже, а то всем спать не дашь! Сейчас всех разбудит!»
Я мгновенно вскочил и взобрался на кровать, где спали две бабушки. Как всегда хотел пристроиться у бабушки Арины под бочком, свернулся калачиком, рассчитывая, что она удобно обхватит меня руками и согреет. Она не пошевелилась. Тогда я стал ерзать, удобнее устраиваясь сам. Вроде бы устроился и собрался было уже совсем заснуть, как внезапно меня осенила мысль: а ведь бабушкина рука, которой я завладел — непривычно прохладная и бессильная! Меня подбросило от какой-то страшной смутной догадки. После того, как я несколько раз сказал об этом маме, она, поняв, что так просто не отделается, включила свет и потормошила бабушку. Бабушки уже не было… Выходит, она напоследок меня позвала к себе — проститься!
Дом больше не заснул. Все охали, ахали, суетились. Говорили, что причина события — рюмочка вина, которую ей было, якобы, нельзя. Дескать, сердце не выдержало. Но в целом все соглашались, что такой легкой смертью умирают лишь чистые, божии люди. Несколько дней я провел как во сне. Пришел в себя лишь тогда, когда передо мной остановилась похоронная процессия и мне предложили сесть возле гроба на красную, пропахшую еловыми ветками машину. Там уже сидели мама и баба Мотя. В нос ударил едкий странный запах, врезающийся в сознание как неизбежный атрибут смерти. И все это смешивалось с сырым весенним ветром и било в ноздри, как под дых — дышать было нечем, на грудь будто давили, что-то пугало и настораживало в происходящем. Люди в черных траурных одеждах, их печальный вид, сочувствующие взгляды, обреченность родственников, — все производило на меня гнетущее, безжалостное впечатление какой-то безвозвратности.
Я сидел на руках тети Нины — дочери бабы Вали, сестры моего отца, женщины лет восемнадцати. Волевым движением головы пришлось дать понять, что не хочу на эту машину. Невольно вспомнил, как мы сидели возле гроба деда Степана — мужа бабы Вали примерно год назад. Тогда я уже знал, что такое уход близких, но еще не мог адекватно на это реагировать. Теперь же в полной мере ощутил свою утрату. Мир закружился, завертелся и рухнул. Рухнул раз и навсегда. Я оказался на самом его дне, под обломками никому не нужного материала! Материала, гробящего детей!
Конец семьи
Несколько дней спустя я все вспомнил, выстроил в логическую цепочку и с отчаянием осознал, что произошло. Как только бабушка Арина — мой ангел-хранитель, ушла из жизни, выяснилось, что мама и баба Мотя оказались не готовыми к продолжению прежнего образа жизни и тут же передали меня в семью отца, чтоб провести похороны и траурные мероприятия.
Сам отец в доме бабы Вали тогда уже не жил. Но там было много его братьев. Они несколько сгладили мне чувство потери, создали иллюзию тихой гавани, новый оплот семейного бытия. На самом же деле это было далеко не так. Впрочем, иногда парни все-таки возились со мною, делая из меня игрушку или соучастника. Зачастую они совсем не брали в расчет мой возраст и мне приходилось кричать и защищаться, чтобы напомнить о моих правах, не задохнуться в их объятиях или не отправиться в очередной полет через всю комнату на кровать. Я их полюбил такими, какие они были: незамысловатыми, простыми и веселыми. Полюбил вместо отца.
Очень скоро по долетающим до моего слуха фразам, я понял, что над мамой нависла серьезная опасность, а баба Мотя лишь усугубляет ее. Но влиять на события, к сожалению, я уже не мог. Они происходили с ошеломляющей быстротой и нарастали, как снежная лавина, готовая похоронить под собой всех и вся, кто встанет на ее пути. Волна была так сильна, что уже через полгода и мама, и баба Мотя оказались по какой-то причине на скамье подсудимых. Позже я узнал, что баба Валя, мать отца, могла им помочь, но, в силу каких-то известных только ей причин, не захотела. Вина их была доказана: они были пойманы во время продажи чужих вещей незаконным образом. Все было закономерно: они остались без моральной поддержки, меня им почему-то не отдавали, и они начали пить с горя и прогуливать работу. Затем маму, вероятно, уволили. А как следствие — нужда в деньгах. В ситуации, когда они пытались эти деньги раздобыть неприемлемым для закона способом, который называли спекуляцией, их просто «сдали». Потом вдруг выяснилось, что вещи эти взяты без разрешения у их знакомой по фамилии Потапочкина, а значит — украдены. Баба Валя должна была дать маме характеристику с работы. Она не сделала этого сама, доверили случайным людям. Маму с пристрастием осудили и показательно посадили. Хотя для первого раза могли бы и простить, осудить условно, тем более, не она была инициатор. Баба Мотя пошла вослед за ней. Квартиру, не являвшуюся их собственностью, через какой-то срок отдали посторонним людям. Ни им, ни мне возвращаться было некуда. После этого я еще много раз эпизодически буду попадать к маме, но всегда это будут какие-нибудь притоны… Крутой вираж состоялся.
Боль и горечь разлились по всему телу, когда я узнал о том, что не могу больше вернуться к маме. Никто не мог мне толком что-либо объяснить, говорили, что они в местах лишения свободы, и что это плохо, так как все там — плохие люди. Я этого не мог понять. Как так? Моя мама — плохой человек? Вся ее жизнь была у меня на глазах, я знал, какая она, она не была и не могла быть хуже других людей, а вот лучше многих — вполне. Что-то здесь было явно не так. Тогда мне и в голову не приходило, что именно потому, что она была немного лучше — на нее и пришелся главный удар. Бездомность, алкоголь и осуждение общества замкнулись в круг. А баба Мотя вместо того, чтобы перераспределить силы, усугубила ситуацию чрезмерной тягой к спиртному. Отец уже, похоже, жил с той женщиной, которую я как-то видел за его спиной в виде Образа. Я быстро сообразил, что, фактически, остался без родителей, но еще долго не мог внутренне принять этого факта. Вспомнить же свое собственное решение из Иной реальности до поры не мог, отчего страдал.
Окружающие выучили меня показывать указательным и средним пальцами рук клетку, на вопрос о маме. А когда о ней заводили разговор бабки, приходившие в гости к бабе Вале, то я узнавал хоть что-то. Мне не нравились их интонации, не нравилось, что они называли ее Верка, а не Вера, не нравилось то, что они говорили о ней, не беря в расчет меня, думая, что мало что понимаю, а если и понимаю, то мне это безразлично. А мне было больно и неприятно! Это было жестоко: при маленьком мальчике осуждать его мать и поносить бабушку, пользуясь тем, что он не мог им ничего противопоставить, находясь в полнейшей зависимости!
— Убивать надо таких родителей! Нарожают, а воспитывать не могут! Расстреляла бы гадов! — говорила повидавшая виды баба Паша, живущая этажом ниже и чаще других навещавшая бабу Валю, где-то в душе надеясь, что, услышав эти ее слова, я проникнусь к ней особым уважением, расценив их как сочувствие. Однако они производили во мне обратный эффект. Я воспламенялся обидой и гневом. Такая реакция была объяснима. Эта женщина совсем не знала мою маму и позволяла себе такое о ней говорить! Зато она очень хорошо знала моего отца, однако при встрече с ним заискивающе спрашивала: «Ну, как твои дела, Витюня, дома-то все в порядке?..» Хорошенький порядочек, когда я — сирота при живых родителях, и никто не может и не хочет мне реально помочь ни словом, ни делом!
На глаза часто наворачивались слезы, то от бессильного гнева, то от обиды за унижение, то от чувства полнейшей незащищенности. Лицемерие, лживость, цинизм окружающих очень контрастировали с той жизнью, которую я провел с бабушкой Ариной и мамой. Это заставляло искать какого- то объяснения происходящему, какого-то выхода. Выхода не было. Каждый день повторялось одно и тоже. Лишь сны уносили в иной мир. Но и там — постоянно шла какая-то борьба.
Со временем я привязался и к бабе Вале. Альтернативы и не было. Я подкупал своей откровенностью, беззащитностью и серьезностью. Она по- своему полюбила меня, ухаживала, кормила, поила, даже пару раз сшила что- то из одежды. Иногда она брала меня с собой спать, так как ночью я часто вскакивал от ужаса — мне снились кошмары.